«Стань радугой для тех, чьё небо в тучах»
1
Вселенная создала живую иллюстрацию к моим стихам «Солнечная дорога»:
…Мы идём по тропинке в лето,
и часы, как птенцы, голодны.
Мы потом их собой накормим,
а пока не оглядывайся, не отнимай руки.
Нет, тропинка не оборвётся.
Далеко. Нам хватит идти.
Кто-то скворечник сделал из старых часов с кукушкой под окнами, и птички там вывели птенцов. А тропинка в лето – скоростное шоссе посреди мегаполиса со сломанным светофором, мигающим бесконечной секундой. Думаю теперь, как расшифровать…
Как у Пратчетта: «всегда есть время на одну последнюю минуту»?
«Пробейте мне восемнадцать», сказала женщина без возраста в винном магазине. И мне тоже. Ведь впереди у нас всё лето…
2
Есть особый вид летней депрессии, у специалистов называется «Summertime blues». Метеорологи МГУ подсчитали, что за последние полвека мы утратили примерно пятьдесят часов солнца в год. Оно медленно угасает, как в кинофильме «Каменный остров»[1].
Под моим окном открылась студия вокала. И тоненький детский голосок каждое утро старательно выводит: «Ле-е-е-то, ты не бесконечно-о-о-о». Очень мотивирует забить на всё – и пойти гулять.
Когда-то в офисах я писала, как Цинциннат Ц из тюрьмы[2]: «лето нелепо, не сбывается из года в год, никогда не сбывается»[3]. Летняя депрессия – результат несбывшихся желаний, как Новый год, утверждают психологи.
Я завариваю кофе с ароматом свежескошенной травы под окном. Так пахнет детство. У детей начались каникулы. Наверное, только в детстве лето сбывается, как «маленькая жизнь».
Вспомнилось вдруг, как открывала счёт в банке. И менеджер, подписывая бумаги, горестно вздохнул:
– 31 августа, последний день лета… – и уставился в стену. В отделении банка даже окон не было.
У Макса Неволошина есть рассказ под названием «Офис»: «… а на волю нас выпускают, когда уже шевелиться можем только на ветру…»
Надо изо всех сил пошевелиться – чтобы лето сбылось! Маленькой жизнью, а не двумя неделями отпуска. Чтобы не проматывать, как киноплёнку, а проживать свои дни.
3
Получила по почте столь проникновенное письмо от читательницы, что несколько минут чувствовала себя Тихиро из кадра Миядзаки[4], где они с Хаку летят сквозь облака, роняя светлые слёзы счастья…
Потом вспомнила о заветной шкатулке на книжном шкафу.
Я купила её в день, когда отправила первую повесть в литературный журнал и ждала ответа. Янтарная шкатулка упала на меня с полки сувенирной лавки на Кузнецком мосту.
– Берите, – сказала продавщица. – Она вас выбрала.
– И что мне в ней хранить?
– Гм, судя по размеру, сюда поместится конверт. Это шкатулка для писем…
– Читателей, – загадала я, пока продавщица пробивала чек.
И теперь шкатулка хранит три живых письма – от руки, и распечатки писем, полученных по электронной почте, но не менее тёплых. И если придётся собирать «тревожный чемоданчик», я положу её на дно, как единственное и самое настоящее моё сокровище.
4
Посреди Митинского парка долгое время стояли заброшенные домики. Иногда вечерами в окнах зажигался свет, а у домиков были даже адреса и свои почтовые ящики.
Я сочиняла истории про смотрителей парка, сюрреалистические, как кадры из фильма «Ностальгия» Андрея Тарковского, где деревянный дом его детства возникает во дворе мегаполиса.
Пока сочиняла – домики начали сносить. Разрушили стену с яркими письменами граффити, она аутентично смотрелась в густых зарослях на укромной тропинке парка. Заглядываю в полуразрушенный дом – как внутрь телевизора. На покосившейся полке даже сохранились истлевшие книги – названия прочитать невозможно, но цвет одного корешка – блёкло-голубой – переносит в роман Энтони Дорра «Птичий город за облаками». В центре сюжета – «блэкаут поэма»[5] из Древней Греции, в которой отчаянно не достаёт слов. И тогда режиссёр ставит по ней школьный спектакль, а пьеса становится книгой, тиражом по количеству актёров. И вот, в далёком будущем, спустя столетия, именно эта книга, сохранившаяся в одном из домов в метавселенной, становится главным маяком…
Помню, как в 2003-м, когда Россию покидали последние друзья, спрашивала свою вселенную – искала в Замоскворечье «Стену Андрея Тарковского» (граффити кадра из фильма «Ностальгия» с настоящей свечой, эмигрантский символ) – и не смогла пройти: два забора, три КПП. Зато на Пятницкой зазывала затащил на крышу кафе – будто паришь над городом. И я встретила там известного ресторатора, который вместо того, чтобы штурмовать Верхний Ларс, открыл в Москве новый ресторан-библиотеку.
Мои герои – хранители мира. Ведь все наши книжки-кафешки – как осколки цивилизации, которые необходимо уберечь, несмотря ни на что…
5
В парке зацвели красные розы, белый шиповник и душистый горошек фосфоресцирует синевой…
«Открываю журнал «Escape», читаю длиннющий рассказ о … душистом горошке. Мысленно спорю с автором. Да, ты филигранно, мастерски, пронзительно, прекрасно пишешь. Я чувствую запах цветения, вижу резные бортики балконов, туго вплетённые в косы ветвей. Но О ЧЁМ ты пишешь? Достоин горошек такого садистки пристального внимания и разглядывания на пяти страницах?»[6], писала в далёком 2009-м.
Сейчас понимаю: достоин горошек, достоин. С возрастом начинаешь ценить маленькие радости жизни, её мимолётную красоту. В «Белом городе» бунтовала против пустоты и отсутствия смысла, мы все тогда были героями «Бойцовского клуба», потерянное поколение гламура. А сейчас, когда от новостей хочется улететь на другую планету, бунтом становится собирать жемчужинки мгновений и хранить меж книжных страниц засушенные лепестки невозвратного лета – и лет. Когда высказывания политиков то и дело выбивают почву из-под ног, книга простого смертного может стать островком эскапизма, прибежищем памяти, где приклонишь голову на бабушкину подушку с лавандовым ароматом.
Да, сегодня я мечтаю создать книгу-утешение.
6
День русского языка.
Спорим с мужем:
– Многие сейчас пишут языком соцсетей и терминами психологии: там, где я бы писала о чувствах – у них всегда про чувства. Там, где мне невыносимо, они – не вывозят. Мне обидно не вывозить, я же лошадь по году рождения…
– Ты не обязана подстраиваться под них. Есть академический русский язык – вот и пиши на нём.
– Да, но язык живой, прирастает новыми словами, развивается. Даже Пушкин не брезговал просторечными выражениями и иностранными словами в поэмах и стихах. И Чехов тоже… Важно ведь написать не красиво – а так, чтобы слово твоё точно назвало бы эмоцию – и отозвалось в сердце читателя. Иначе он уйдёт смотреть свой сериал.
Низко над головами, чуть не задев крылом, проносятся утки. По дорожке к пруду нас обгоняет молодая женщина, держа за руку сына. Мальчишка задаёт маме вопрос классика.
– Сынок, птицы – лёгкие, потому и летают, а люди – тяжёлые.
Гениальный ответ, по-моему. Долго смотрела им вслед, хотелось быть лёгкой.
7
Янтарный закат первой недели лета. Больше всего фотографы любят летнее закатное солнце: снимки получаются тёплыми, будто ожившие воспоминания.
Задумываюсь, а каково моё лето на вкус? Сезонные яблоки с кислинкой, запечённые с мёдом и корицей, чай с мятой, мороженное с клубникой? А какого цвета мой июнь? Раньше каждый месяц виделся в определённом цвете. Ярко жёлтый с фиолетовой синевой – букет полевых цветов, что насобирали с мужем, лавируя в высокой траве. Бес маленькой подводной лодкой рассекает зелёные волны.
Мимо по аллее проходит семья: папа, мама и сынишка лет семи. Папа рвёт травинку – и раздаётся песня коростеля. Точнее, его характерный треск. Мы в июле их тут ловим в траве: коростели похожи на юрких длинноногих лесных троллей. Духов высокой травы. Бесу нравится всё свистящее и трещащее. Теперь не придётся гонять коростелей – с травинкой я могу ему несмолкаемую пищалку подарить.
Травинка – как машина времени. Лифт прямо в детство. Тут же вспоминаю безудержную радость дудеть сквозь травинку, зажатую меж сомкнутых рук, наш беззаботный смех и бесконечное лето. Детские шалости тех, кто рос без гаджетов. Невинное поколение, взрослевшее без сети. С благодарностью улыбаюсь отцу мальчика. Ведь традиции развлечь себя без смартфона стремительно исчезают. Современные дети, наверное, играть умеют уже только в сети. Не умеют крутить диск телефона, с трудом считывают время со старого циферблата часов – им цифры нужны. Столько всего уже в безвозвратном прошлом! Скоро искусственный интеллект заменит нас всех.
Но песня коростеля – это и есть свобода, а травинки всегда под рукой.
8
Поздний вечер воскресенья, стемнело – и дождь шелестит по листьям каштана. Рядом на третьем этаже открывается жёлтое окно в темноту. И женский плач заполняет колодец двора. Будто оплакивает утраченную мечту. Океан слёз!
Почему-то вспоминаются строки Пауло Коэльо: «…признак утраченной мечты – это умиротворение. Жизнь делается похожа на воскресный вечер: мы мало чего требуем, но и почти ничем не жертвуем…»[7].
Надо составить список всего, чего у меня никогда не будет – и оплакать, отгоревать по пунктам. А потом другой – за что благодарна судьбе, чтобы наутро радостно проснуться к делам и нерешённым вопросам.
Сегодня всемирный день океанов. Помню, в пандемию читала «Океан в конце дороги» Нила Геймана, где героиня носила океан с собой повсюду – в ведре. У нас он был в Рождественском пруду – с кувшинками и одной черепахой. И нам его в то лето хватало!
9
Дождь, который не обещали…
Сложно представить лето без того, чтобы не вымокнуть насквозь. Ливень стеной. Первое омовение. А в парке зацвёл жасмин – сладкий, почти тропический аромат.
До боли сжимаю в кармане куртки ракушки – так остро тоскую сейчас по морю, по дождям межсезонья.
И вдруг над парком разносится пронзительный крик павлина. Тот самый первобытный вопль из мезозойской эры, как на крыше Карлсона в Сочи. Почудилось?
Когда дождь кончился, вышли из-под густого навеса деревьев в аллею – и на перекрёстке увидели вольеры. Четверо павлинов важно расхаживали за сеткой, один даже хвост раскрыл живописным веером.
Бес сразу понёсся знакомиться с неведомыми птицами, в сочинский Дендрарий охотников не пускают.
Наверное, даже мэр Москвы скучает по Сочи, старательно превращая столицу в курорт на лето.
10
Дали наконец горячую воду. Улыбаюсь, вспоминая письма главреда журнала «Белый Ворон» с пометкой «чистая Пальшина». В то лето я тоже ждала, когда дадут воду, а в журнале выйдет мой рассказ.
Сергей Слепухин был самым внимательным и любимым моим редактором. Он не просто рассматривал тексты – он их ждал, писал письма авторам: «Ты там работаешь? Займись лучше творчеством, пришли нам уже что-нибудь новенькое». Он знакомил авторов друг с другом, пересылая наши письма – и у меня появилось много новых друзей и собратьев по перу, с кем можно что-то обсудить, что-то отгоревать, поддержать, помочь. «Белый ворон» создал для нас ту самую питательную творческую среду, о которой, наверное, мечтает каждый автор. Многие известные имена шагнули в мир большой литературы с его страниц.
Когда Сергей писал в сети о закрытии журнала, это было похоже на отпевание, на настоящие похороны. Сколько авторских отзывов в сети – неумолчный плач!
«Я не смогу больше заниматься рукописями, теряю зрение. А я – художник, и мир воспринимаю глазами». Сейчас Сергей пишет пейзажи в провинции, а мы вместе с журналом утратили красочный чувственный и – такой родной мир.
Со временем мне тоже придётся последовать его примеру, у меня уже минус четыре. Но не сегодня. Не пока нужна своим авторам. Потому что каждый из нас мечтает о том, чтобы «кто-нибудь где-нибудь ждал». Чтобы верил в наши истории.
…Прочла на днях: согласно социологическим исследованиям, самые несчастливые профессии: бухгалтер, финансовый аналитик, юрист… – все те, кто ищет ошибки в отчётах нашей жизнедеятельности. А редактор? – сразу захотелось спросить. Нет, современный редактор не просто исправляет ошибки – он открывает миру новые имена. И здесь, в отличие от самой счастливой профессии исследователя-географа прошлого «Вставай, Колумб, все Америки уже открыты», у редактора фора на века. Земля конечна, но не души, которые её населяют и описывают своё «житие». Эти души и есть неизведанные континенты нашей планеты, её настоящая географическая карта.
11
Клубничное полнолуние в колодце двора. Время ожиданий. А у нас небо над балконом затянуто тучами. Не судьба. Почему-то вспоминается цыганская примета из детства: никогда не смотри на полную луну. А то – что? Хотелось спросить. Уведёт в неведомые дали?
Все дома в округе чернеют окнами в небо. Лишь одно окно в доме напротив не гаснет. Оттуда струится зеленоватый отсвет, словно у окна стоит письменный стол с лампой под зелёным абажуром. Наверное, там живёт писатель. Смотрит на наши окна – и сочиняет нам новую, счастливую жизнь.
Окно не гаснет уже много лет, как маяк в ночи. Смотрю на свет – и будто отправляюсь в прошлое, будто не живу, а путешествую по своим текстам – писала о нём уже много раз…
«Смысл жизни – как новый колодец: с каждым прожитым днём становится глубже»[8].
12
– Что мы сегодня празднуем?
– День России.
– Да, но какова история праздника?
– Это день принятия в 1990-м году Декларации о государственном суверенитете РСФСР.
– То есть… празднуем мы развал Союза?
Задумываюсь, а что хорошего было в моём советском детстве, кроме мороженого по двадцать копеек и самого детства, где всё зеленее, вкуснее, теплее, волшебнее?..
Две пенсионерки идут навстречу, бабушки «божьи одуванчики» в летних шляпках и с кружевными зонтиками в руках.
Одна – другой:
– Иду утром за хлебом, а навстречу – пионеры! Чуть сердечный приступ не случился, думала, отъехала на машине времени в прошлое. А оказывается, сейчас всё по-старому, всё вернулось на круги своя…
Тут же всплывают строчки из романа «Времеубежище» Георги Господинова:
«Пока ты помнишь, прошлое стоит в стороне. Ты как будто разжёг костер посреди ночного леса. Чем меньше памяти, тем больше прошлого. Я помню, чтобы постоянно удерживать прошлое в прошлом…»
Мы рождены в СССР, но мы дети девяностых. Нам принадлежит лишь время, которое помним. Время принадлежит взрослению. Бабушки бы открестились от девяностых: в эти «лихие годы» им приходилось содержать семью. А для меня девяностые были временем перемен, свободной формы (в школу – в джинсах) и прекрасной музыки (многие хиты до сих пор крутят по радио).
«Я мечтаю, чтобы каждый мог жить в стране своего собственного самого счастливого времени, потому что «человек – единственная машина времени, которой мы располагаем».
13
Пятница… В страстную пятницу, тоже тринадцатого, дописала роман «Проникновение». А потом весь май и первую половину июня редактировала. Говорила, пока не закончу, снег не растает. Та весна и сбылась ледяной. Я мечтала создать что-то большое. Накануне лета…
Мне бы хотелось презентацию мистерии в нехорошей квартире (доме-музее Булгакова) в Москве или в Пушкинской библиотеке Сочи, мимо которой спускаемся из Приморского парка к набережной. И Москвы, и Сочи в романе много несмотря на то, что написан во сне…
Но меня никуда никогда не зовут. Зато «Проникновение» живёт в старом довоенном ещё Коктебеле – на полке библиотеки в доме-музее Максимильяна Волошина…
14
Проснуться в семь утра в выходной день. За окном льёт дождь. И сегодня тебе никуда не нужно идти, и нечего делать. Все проекты сданы на неделе, а сейчас – просто раннее утро выходного дня. Я задумываюсь о чувствах FOMO&FOBO[9], которые нам ежедневно внушают, как тяжело с ними жить…
«Счастье – это жить без сожалений, – сообщил ему мальчик на занятиях по эмоциональному опыту. – Я всегда радуюсь солнцу. Когда оно светит, нужно рано вставать и скорей бежать на улицу встречать его. Но вчера мне не хотелось просыпаться, и когда я увидел, что небо затянуто тучами, я так обрадовался… Так обрадовался, что даже ПОЧУВСТВОВАЛ дождь! Правда здорово, не жалеть о солнце, когда его нет? Можно упасть, зарыться лицом в подушку и спать, не обвиняя себя в том, что пропустил что-то важное»[10].
«Белый город, я вижу его твоими глазами», писал мне герой моего романа. Второй по счёту – Сиди-Бу-Саид в раскалённом Тунисе. Первым был Фира на Санторини.
Прислал мне смс со словами: «С добрым утром, моя путешественница!», как обычно – в своём утреннем времени.
«Ты обалдел? У нас четыре часа ночи!» – чуть было не написала в ответ, а потом раздёрнула шторы, вышла на балкон – и увидела, как солнце встаёт над морем, окрашивая всё вокруг в ослепительные цвета с жарких пейзажей Кандинского, Клее…
«Цвет захватил меня. Мне незачем гоняться за ним… это осенило меня в счастливую минуту: я и цвет едины, я — художник», — писал Пауль Клее[11] в своём дневнике.
В тот день на закате я сижу в кафе у нарисованной им мечети в Хаммамет. Безумство красок будит и во мне озарения одно за другим, будто каждая искорка вдруг наполняется смыслом.
А на рассвете ответила в смс: «Ты сейчас подарил мне самый прекрасный в жизни рассвет!»
Позже на рассвете другого утра уже в русской Ялте, ты мне приснился – и родилось стихотворение:
Тропа из слов:
Всякому брошен жребий…
Ты не одна такая
– в красном платье по краю
снов пролагаешь тропу из слов.
Где она оборвётся – знать тебе не дано.
Всё за тебя решили
стражи небесной были,
и умолять грешно.
Но ты всегда умела,
переписав сюжет,
переиначить время.
Помнила, что поэт
– миротворец меж мирами яви и снов.
И потому – смелее
смейся и пей вино.
Солнце пока не село
за горизонт –
– финал открыт, чтобы «предрешено»
обратить в начало строки.
Даже в ночи – не молчи,
ибо слова – ключи
от вечных миров.
15
Мир на грани ядерной войны, – ворчит муж, читая новости по возвращению в сеть после каникул для всей страны. – Пора покупать бумажные карты на случай блэкаута…
…Я в Москву приехала в 2002-м году с бумажной картой – и без телефона. Карта существовала ещё с туристических времён, и все улицы и дома на ней были указаны относительно нарисованных тех или иных достопримечательностей. Вот тот дом рядом с музеем, этот через три поворота от церкви, а вон там – старое кладбище. Периодически мы с друзьями доставали эти затёртые полотна и тряпицы и махали ими друг другу, сверяя адреса.
Вскоре карта города начала оживать на сетчатке глаз и носить её с собой больше не требовалось. Мы научились ориентироваться, как птицы с высоты полёта. И находить друг друга по солнцу. Неоновое небо над городом, скрывающее привычную реальность ночью, днём просвечивалось лучами солнца, как сеть рыбака блестящими рыбками или густая листва деревьев солнечными зайчиками. И косые лучи ложились на город, чертили нам направления. Выбегая к полудню из подъезда на Мещанской, я знала, что друг сейчас на Сретенке, а наши лучи скрестятся в Последнем переулке… есть такой в Москве.
Оказывается, даже в столь огромном городе всё конечно, и легко пересечься без связи и договоренностей, если знать, где кого искать. Встречаясь, мы усаживались на скамейку спиной к спине. Пили минеральную воду, я разворачивала нехитрую снедь: хлеб, сыр, оливки. Мы подкреплялись, передыхали и смотрели, как лучи солнца струятся в проёмах домов. Чудилось, будто солнце светит не с неба, а живёт в недрах города, под мостовой, и лучи тянутся снизу вверх, как древесные ветки или растения.
Солнце – потаённое сердце нашего города. Спаси нас и сохрани!
16
Хочешь сохранить юность – лети на запад: у меня четыре утра, а в Калифорнии шесть вечера предыдущего дня, можно смело писать письма, которые не успела. Мы все будто догоняем друг друга в пространстве дней – и не можем никак совпасть во времени.
«Есть место на Земле – Полинезийские острова Лайн, где время обгоняет нас на целые сутки. Там люди живут в нашем завтрашнем дне. Провожают солнце раньше всех и вечно сожалеют об упущенных возможностях и несбывшихся мечтах. Простившиеся, но не прощённые. И если бы можно было остановить время, то только там, на закате. И тогда они всё бы успели. И мы тоже. Как тебе такое начало?»[12]
Я вдруг вспоминаю, как с поэтессой и актрисой пантомимы на литературном фестивале в Германии сели не в тот поезд – и его увели на запасные пути. Выключили свет – и мы остались одни, запертые в вагоне. А до нашего самолёта в Россию – всего три часа.
И тут она выдаёт: «Надо срочно дёрнуть стоп-кран». Да, в стоящем поезде – чтобы улететь. Поэтическое восприятие мира.
Не у неё одной. У меня тоже. На перекрёстках в Праге мне вечно мерещились невидимые птицы за плечами. А светофоры называла крылатыми – всего лишь звуковое устройство для слабовидящих создаёт иллюзию птиц, хлопающих крыльями. И я всегда пригибала голову и оглядывалась там – не могла сдержаться.
И теперь мне сложно избавиться от присутствия снов о прошлом в проживаемых наяву днях. Когда-то давно в путешествиях неуязвимой и бесстрашной юности родилась моя главная игра – длиною в жизнь: в каждом городе выбирать окно и представлять, как жилось бы там, в альтернативной истории Праги, Парижа, Штутгарта, Сорренто, Иерусалима, Венеции, Барселоны, Валетты, Ларнаки, Тель-Авива, Туниса, Будвы, Вены, Амстердама, Антверпена, Сплита, Аммана, Таормины, Каира, Берлина…
Даже если «ни одно время не принадлежит тебе, ни одно место не является твоим. То, что ты ищешь не ищет тебя, то, что снится тебе не зовёт тебя в свой сон. Ты знаешь, что потерял что-то своё в другом месте и в другое время, и потому ищешь его в чужих комнатах и снах. Но если окажешься в нужном месте, время будет другим. А если будешь в правильном времени, место будет иным»[13], путешествие – это не только трата свободы, но и накопление. Своего рода когнитивный Эверест: тогда успели на самолёт – и сейчас взлетим, что бы ни случилось.
17
Есть такие книги, которые в разных возрастах читаешь с позиции разных героев. Литературоведы считают: так рождается классика. Например, роман «Бессмертие» Милана Кундеры. В двадцать семь я жадно вчитывалась в диалоги Хемингуэя и Гёте в запределье: «Вместо того, чтобы читать мои книги, они пишут книги обо мне», – говорит Хемингуэй. «Это – бессмертие, – отвечает Гете. – Бессмертие означает вечный суд».
А в тридцать семь уже бродила лесными тропинками Аньес вдали от людей и их мнений-суждений.
В сорок семь в бессмертном романе Булгакова растворяюсь в мыслях Пилата: он ведь не Га Ноцри приговорил к смерти, а свою душу – и понимал это. В бездушном пространстве не существует времени…
Мы растём и стареем вместе с героями перечитываемых книг.
«Жизнь – единственное состязание, в котором соперники не спешат прийти к финишу первыми. И главнейшее препятствие на этой трассе – время. Его невозможно ни остановить, ни перескочить, это не гимнастический козёл и не межа, отделяющая наши владения от соседских, и даже самый быстрый летательный аппарат способен лишь перенести нас в безвременье. Шатко и обманчиво само наше знание о времени – феномене, суть которого даже философия толком так и не постигла. Кроме эйнштейновской теории относительности, а также заявлений Фридриха Ницше и Петера Хандке о том, что времени не существует, у нас нет путеводных нитей, которые привели бы к разрешению этой великой загадки.
В любой из временных отрезков на протяжении последних двух тысяч лет участники состязания норовили к финишу «опоздать»[14].
Время растягивается – когда ждёшь, пока кончится дождь… Теплый плед, глоток коньяка, чай с липовым цветом…. Согреться, пока есть дом. А кому-то бежать уже некуда – и лето не бесконечно.
Листать Телеграм у окна другого берега времени, сознавая, что где-то сейчас взрывы гремят, вошло в привычку. Был (а), жив(а) – отзовись!..
Я хочу создать книгу, которую не проглатывают, как остросюжетное блюдо, а возвращаются в неё – как в уютный дом.
18
Сегодня Всемирный день гармонии. Солнечная скамейка в лесу. Бабочка порхает над головой, доверчиво садится на цветок, нарисованный на рукаве моей рубашки. Бабочка-однодневка. Осознаёт ли она себя как отдельное от мира существо? Как длится её день – как солнечная вечность, без измерений?
… Ночью на полу нахожу другую такую же. Мёртвой. Проникла в открытые двери балкона – или вылупилась из куколки, которую притащили домой на букете полевых цветов? Каково это родиться и умереть в мире антиутопии, так и не познав свободы?
Вспоминаются романы Лема «Возвращение со звёзд» и Маргарет Этвуд «Орикс и Коростель». В человеке один и тот же ген отвечает и за агрессию – и за развитие. Соревнование и сравнения – основа всему: и насилию, и творчеству. Войны и диктат силы можно искоренить, лишь превратив человечество в травоядное стадо, не способное мыслить и сознавать себя.
А что, если научить планету сублимации в творчество? И создавать из ран цветы и оживших бабочек на холсте и бумаге?
19
На шкафу в ящике в нашей спальне сушится липовый цвет. Вечерами вытаскиваю волшебную благоухающую летом коробку, достаю несколько цветиков, завариваю липовый чай. Всякий раз звучит в голове сладкий и протяжный голос нашего экскурсовода: «Унтер-ден-Линден. Бульвар, в кафешках которого собирались в золотых двадцатых прошлого века в Берлине все известные писатели, поэты, художники, музыканты… назывался Под Ли-и-и-и-па-ми».
Закрываю глаза, представляю себя – под липами. Маленький Берлин в спальне. Дух свободы золотых двадцатых прошлого века. Может, приснится сюжет к роману, или картина, или стихи. Имя у сладкоголосого гида – Анна-Мария.
Задумалась о двойных именах европейцев. И папа, и мама хотели дать ребёнку имя, не договорились – и записали двойное? На самом деле – одно имя светское, другое – в честь ангела-хранителя.
У меня самой – составное имя, значит, почти двойное. И у него две версии происхождения. Официальная: я по отчеству Николаевна, а родители – фанаты «Мастера и Маргариты» Булгакова. И я всю жизнь всем пыталась доказать, что мастер, а теперь – спасаю чужие рукописи от забвения…
Настоящая версия гораздо проще или наоборот – мистичнее. Бабушка сказала маме: есть примета, что если дочку назвать именем самой первой любви отца, то девочка будет счастлива в любви. Мама усадила папу на диван – и сказала: вспоминай. Папа подошёл к вопросу со всей научной серьёзностью. Что уже можно назвать первой любовью? Лермонтовский бант, встреченный на детском утреннике? Или всё-таки нежный профиль, скрытый в дымке костра на берегу озера под звёздами студенческого лета?
Он так и не рассказал нам, но у меня сбылось и то, и другое предназначение.
Имя определяет судьбу.
20
Дождливые набережные Воробьёвых гор возвращают в февраль у моря. Я одна у воды, ни души вокруг. Река в тумане, будто без берегов. И тишина – без дна, как в том философском грузинском фильме, первый арт-хаус моего детства, где горцы кидают камни в колодец, и камень летит в полном безмолвии, будто в ядро земли. Глубина тишины неизмерима.
Река вздохнула и ударила в борт набережной. Я мечтаю о море. Почему мы всегда не там, где хочется? Я могла бы жить у моря, а кто-то запертый в башне успеха Moscow City мечтает спуститься к реке.
«Настроение не летнее», – доносится сквозь туман. Мелькает чёрный зонт – и уносит меня в другой день у моря. У кромки волн неподвижно замерла женщина в чёрном. Я уже видела её в Приморском парке: чёрный плащ, чёрные очки, чёрная маска из тех, что носили в пандемию. И чёрный зонтик. Она как-то странно его держит полураскрытым у плеча, будто защищаясь. Или?.. Так держат котёнка, обезьянку, ребёнка – и разговаривают с прижатым к сердцу тёплым комочком жизни. Может в 2020-м году covid-19 унёс кого-то из близких? Или она утратила всю семью? И осталась где-то там, за чертой, в безвременье скорби? Черный призрак на краю солнечного мира.
«Silhouetted by the sea … Let me forget about today until tomorrow»[15].
Мысленно возвращаюсь в другие дни лета на набережной. Грозы 2019-го, как шагала в глазу бури под штормовое предупреждение МЧС: «Немедленно покиньте парк!», а через год город закроют на карантин. Яркое солнце, воздушные шарики, детский смех лета 2021-го. Я возвращаюсь в дни накануне…
«Он не заслужил света, он заслужил покой».[16]
21
Солнцестояние – летний новый год. Посмеялись с мужем, что окрошка – это летний оливье, а строгать салат рифмуется со «страдать». Летом я несу вахту на кухне. Но ничуть не страдаю, скорее наоборот – салаты для меня своего рода медитация. Когда вечно смотришь по ту сторону монитора, делать что-то руками – значит вернуть себе радость и чувство контроля над реальностью.
На закате смотрю, как солнце свечой горит в проёме обшарпанных домов – и будто впитывает в старую кожу стен целительный крем. Застываю в моменте, проживаю его целиком, как отдельную солнечную вечность. В такие моменты в прошлом рождались стихи. Но сейчас ощущаю, что топлива не хватает внутри – оторваться от земли и взлететь. Стихи – это полёт над крышами моего никогда неспящего города.
«Я так долго была в укрытии, что утратила связь с небесами»…
Да, так и есть: сначала отстраняешься от людей, потом утрачиваешь связь с космосом, потом теряешь себя.
Ночью зажигаю иерусалимскую свечу, провожая самый долгий день на Земле в нашем северном полушарии. В Южном сейчас зима. Растут ли там подснежники?..
Свет тянется ко мне лучами, нежно дотрагивается, будто стремится утешить. Огонь как самый прекрасный цветок. Мои стихи – это молитва.
Я хочу научиться заново воспринимать каждый свой день как подарок, а не как угрозу. Как было в далёком детстве.
22
Ночью порыв сильного ветра сбросил с подоконника мою волшебную лампу. Подметаю с пола осколки. Вспоминаю, как раскрашивала её акварелью: птицы улетают в закат. А потом включала лампу, будто зажигая в сумеречном лесу внутренний свет. Лампу сделала во время марафона «Дни чудес», который сама себе придумала в затяжную депрессивную зиму 2021-го. После очередной вспышки ковида, нас опять заперли по домам, никуда не улететь. Мороз и слякоть, тьма снаружи, тьма внутри.
Оглянулась на календарь на стене: двадцать один день до весны. Первого марта всегда случается чудо – какими бы ни были мрачными и тяжелыми тучи, в небе обязательно появится пронзительный кусочек ясного голубого неба, надо только дождаться. Но как, если невыносимо само течение дней? Не звонить же клиентам-экспертам: осенью мы писали книгу о депрессии, а теперь я сама приду на терапию. Смешно. Но и лечить депрессию по самоучителю всё равно, что голодной читать поваренную книгу. Действия нужны, чтобы выжить – и пережить. Читала когда-то: за двадцать один день формируется привычка, навык. Значит, буду сама создавать радость себе и другим. День за днём – до весны и первого чуда над головой…
Я училась творить чудеса: отправляла сладкие подарки в детский дом, играла на флейте в снегопад в лесу, пекла мадленки по рецепту Марселя Пруста, подбросила лотерейный билет соседу в почтовый ящик (больше его не видела, может, он купил себе дом у моря)… И раскрасила эту лампу как символ, потому что радость – внутри, и мы зажигаем её себе сами.
Лампа стала наследницей домика-светильника моего детства из легенды о Геро и Леандре. Я ставила его на окно – для своей первой любви, чтобы не заблудился. Провинциальные дворы в ту пору не особо освещали, в темноте вечеров люди ориентировались на свет из окон домов.
«Если чуть прищуриться и не мигая смотреть в окошко домика – в точку, откуда льётся свет, он превратится в живое существо. Лучи начинают двигаться, пульсировать, ветвиться, как капилляры, тянутся к тебе щупальцами, дотрагиваются и отбегают при малейшем вздохе прочь. Замереть и не шевелиться, позволить свету познать тебя на ощупь. Тогда и сам ощутишь тепло, где-то глубоко внутри, в солнечном сплетении. Наверно, там и в нас обитает свет».
Домик был из настоящего мрамора, мама сохранила его, но я не смогла увезти с собой в Москву – слишком тяжёлый. Зато сделала его персонажем романа «Поколение бесконечности».
Пора, наверное, и закатным птицам лампы чудес подарить условную вечность на бумаге.
«Будьте светом сами себе», – завещал Будда.
«Ты мой свет в окошке», – твердила мне покойная бабушка.
23
После затяжных дождей над парком взошла радуга – и провожала нас всю прогулку, больше часа. А радуги ведь такие мимолётные…
Вспомнилось, как в далёком июне, когда выздоравливала, над нашим парком стояли двойные радуги, и в тот год я дважды нашла пятилистник: и жасмина, и клевера. Может, это и спасло. Найду ли в этом году?
Открываю почтовый ящик – и в руки падает рекламная рассылка с пожеланием: «Стань радугой для тех, чьё небо в тучах».
24
Небо сегодня сияет, но сильный ветер. Цветёт жасмин – и ветер срывает его белые лепестки – почему мне всегда это напоминает летние метели? Липа цветёт – и пыльца кружится в воздухе. Люди идут навстречу в масках из-за аллергии на цветение, придерживая яркие широкополые шляпы от солнца. Ветер срывает и шляпу – и она летит по аллее, как неуклюжая бабочка-переросток.
Внезапно вспоминаю другую такую же разноцветную шляпу. Но на сцене Центрального Дома Литераторов.
– Смотри внимательно, – с улыбкой шепчет мне в темноте зала моя подруга Лена Ханен. – Сейчас объявят лауреатов – и ты её увидишь. Призрака Премии Писатель года. Каждый год лауреатов и финалистов приглашают выйти на сцену для групповой фотографии, и тут является она. Никто ничего ей не вручал, никто даже не знает, кто она такая и что пишет, и пишет ли вообще. Но каждый год она поднимается с писателями на сцену и становится в центр кадра. На всех фото премии разных лет существует её вечная нелепая шляпа…
– Вот уж кто не страдает синдромом самозванца, – смеюсь в ответ.
А сейчас размышляю о шляпах и масках. Кому-то нужна шляпа волшебника, чтобы осмелиться. Проявиться, выразить себя на бумаге. А кому-то маска героя, чтобы рассказать свою правду с безопасного расстояния. Писатель вживается в роль персонажа, принимает на себя чужую боль, чтобы поведать чужую историю. Но иногда ему нужна эта маска, чтобы откровенно рассказать свою. Создаёт мир, где хочется – или наоборот страшно жить. Мир, который исцеляет, или наоборот, показывает, как хорошо и спокойно за границей книги, в твоей собственной жизни, двоякое проживание реальности.
После церемонии мы сидели в пабе «Эрик Рыжий» на Арбате, пили имбирное пиво при свечах – и нам было так хорошо рядом!
В двадцатые многие бары, пабы, кафе… Старого Арбата позакрывали, перестроили, переименовали. И только Рыжий выжил среди призраков прошлого, будто ждёт нас.
Надо как-нибудь отправить Лене открытку с ним. Лена часто присылает мне такие открытки: волны Средиземноморья, рождественские огоньки западной Германии, мельницы и средневековые замки… С другого берега времени, куда мне самой теперь ни долететь, ни доплыть. Разве что представить себя в чужих декорациях.
25
– Больше всего на свете мне понравилось читать свои стихи на берегу реки, – рассказывала пожилая женщина со сцены на литературном фестивале в Крыму.
Мне её представили как лучшего в России переводчика. Имена зарубежных авторов, чьи книги вышли в её переводе, внушали почтение. Но она была и поэтом. Настоящим. Читала свои стихи наизусть. И не раздавала книги на фестивале, может, поэтому я сейчас и не могу вспомнить её имени. Мы-то все приезжали с чемоданами книг, чтобы, во-первых, на сцене не позориться с бумажками, потому что стихов своих не помним, а во-вторых, обменяться с братьями и сестрами по перу, по принципу «ты меня читаешь, я – тебя». Писатели ведь самые благодарные читатели, мы не ждём, что автор будет нас удивлять или развлекать, мы заранее влюблены в слово – и друг в друга.
– Я живу в приграничной зоне у реки, и вопреки запретам каждый солнечный вечер лета хожу провожать закат у воды. Однажды я встретила пограничника с автоматом наперевес.
«Вы нарушаете границу! Кто вы? Я обязан вас задержать».
«Я живу недалеко, и я – поэт, на реке провожаю закат, это поэтично».
«Докажите, что вы – поэт, а не шпион!»
«Уверены? Вы правда этого хотите?»
«Я должен установить вашу личность».
«Ну, держитесь!»
И я вцепилась в него – и читала-читала-читала стихи, все три сборника, до самого рассвета! Да, жестоко звучит, понимаю. Но вы попробуйте найти в такой глуши благодарного слушателя…
26
«Главное – не замолчать», – пишу письмо поддержки давнему другу и блестящему писателю. А поезд мчит меня в юность, на Таганку.
Там я снимала своё первое – отдельное от хозяйки – настоящее гнездо. А потом весь мой нажитый за осень-зиму скарб будущий муж перевозил в Митино.
Там находилось отделение «Мастерской ВГИК», на Солженицына, 12, где училась писать сценарии к кинофильмам, а потом и к жизни.
Старинное здание, дореволюционное – больница, школа была до нас? Теперь там закрытый отель с дорогими машинами у подъезда, камелиями в кадках и охранниками в чёрном.
– Заблудились?
– Да, – улыбаюсь, – во времени.
Киношные, наверное, снятся сны постояльцам.
Смотрю на окно, за которым двадцать лет назад Виктор Аронович Манн впервые собрал нас на занятие.
– Шестьдесят голов, – нахмурился. – Значит, до выпуска доживут шестеро.
И пристально посмотрел на нас с Юлькой: мы сидели за первой партой, прямо у него под носом. Женщин он не любил, тем более – ярких, но мы с Юлькой были, как чёрно-белый кадр его юности: брюнетка и блондинка. Обе красили волосы тогда: я в иссиня-чёрный, она в перманентно-белый. Я писала сценарии: сначала вместо рассказа выбрала роман Альбера Камю «Посторонний» – и он посоветовал мне написать свой. «У тебя не экранизация уже получилась: снег Москвы вместо песка Алжира, а почти оригинальная версия, такую называют «по мотивам». Можно снимать хоть завтра, но проблема в том, что у Камю постановок больше, наверное, чем у Ибсена или Шекспира. Напиши свой сценарий. По своей истории. Ты же ничего не теряешь». И родился «Дом на усталость».
Помню, как позже режиссёры независимых студий то и дело звонили с предложениями, а потом – пропадали: «Ну, дом в Подмосковье с осенним лесом и камином мы найдём, но чтобы стая галок разом взлетела с дерева – это сколько надо снимать?!»
«Смонтируйте из фонда Госкино».
«Не смонтируется, такое нужно одним кадром».
«Давайте заменим на выстрел. Галки – всего лишь символ тревоги».
«Нельзя. Этот образ нельзя менять! Я уже афишу нарисовал»…
Премию Кино-Хит, конечно же, выиграл другой мой сценарий. Криминальная драма. И мне даже звонил продюсер, а коллеги по рекламному агентству вздыхали: «Мы, мол, тебя выучили – отпускали на занятия, а ты теперь свалишь от нас в кино». Но потом случился кризис 2009-го – и всё встало на паузу. Мне предложили работу сценаристом в команде на семейных сериалах, диалоги писать а-ля «Как дела? Ещё не родила», и я решила, что сценарии к рекламным роликам писать интереснее. В конце концов, Олдос Хаксли тоже начинал копирайтером. И многие другие известные писатели тоже.
А пока мы сидели с Юлькой за партой, а между занятиями запоем смотрели кино: Бергмана, Феллини, Годара, Антониони, Бессона, Тарковского, Кустурицы, Триера… «Режиссёр должен быть насмотренным», – проповедовал с кафедры Манн.
Юлька приносила с собой на занятия кадры – фото, видео. Не знаю, как у неё получалось, но как у Роберта Мэпплторпа – капля воды целовала листок тополя, а девочка посреди улицы парила над мостовой, как ангел… Юлька была гениальным фотографом. И это она сказала в моём «Белом городе»: «Хочу, чтобы за мной закрылись двери, и голос объявил бы: «Следующая остановка – Крым». Там мой дом. Там море шумит, и даже сейчас, зимой, деревья зелёные. Вечное лето». Она не могла найти работу в своей стране: «С русским языком никуда не устроиться, тем более – в кино или на телевидение». Где-то она сейчас? Праздновала ли присоединение Крыма?
«Двоечницы», – ласково называл нас Виктор Аронович, обнимая за плечи. И я чувствовала защиту. И до сих пор ругаю себя, что так и не позвонила ему рассказать о том, что сценарий, который заставил меня написать, вот-вот снимут… Всё ждала подтверждения, которое не сбылось. А теперь и рассказывать некому. А он бы порадовался даже промежуточному успеху, он всегда нас поддерживал.
Помню его размашистую подпись «Молодец!» на первой моей презентации «искусство образа освобождает»: заклеенный рот, ключ и птица, вылетевшая из клетки, крылатая женщина. Помню, как решилась писать дипломную работу по кино Андрея Тарковского – и он просил отказаться, взять что попроще, но я настояла, и на защите, когда сказала: «Тарковский снимал и переснимал всё время один и тот же фильм – свою жизнь», покачал головой и сказал: «А знаешь, я в тебя верил. Ты справилась. Так глубоко не погружался никто».
Таганка… Бродить по этим улицам – как сквозь слои времени. У Тэрри Пратчетта: «Мне нравятся его глаза – он видит город, каким был много веков назад». Двадцать лет прошло! Ничего не изменилось на этих улицах. Разве что новая вывеска с жар-птицами появилась – на удачу.
Спускаюсь вниз к Китай-городу по улице Верхняя Радищевская. Когда-то я называла её «Улица моей мечты». Мы учились по вечерам с семи до десяти. До полуночи я шла и шла, чтобы уложить в голове материал, чтобы помечтать, как сбудется прекрасное далёко. Кружились осенние листья, потом первый снег, белые лепестки черёмухи и жасмина. Поздним вечером зажигались огни фасадов – и старые дома казались сказочными замками. Сейчас солнце слепит глаза – но я вижу эти огни сквозь время.
У памятника Дмитрия Донского смотрела с холма на Москву, самое счастливое моё место. Будто уже стоишь на сцене – покорив город огней. У меня же тогда вообще ничего в жизни не было, кроме этих часов проникновения в мир кино. Но – сколько тогда было счастья!
Почему? – спросила себя сегодня, спустя двадцать лет.
Потому что тогда была надежда на будущее. А сейчас её нет.
Главное – не замолчать, – повторяю себе. – Писать, творить, создавать – это наш способ жить. Другого не дано и не будет.
27
Внезапно вернулась жара, а мы с Бесёнком забыли воду. Придётся купить втридорога у ворот парка. Бросаю мимолётный взгляд на книгомат. Белый корешок с надписью «Фигуры памяти» в ячейке на выдачу книг. Сразу вспоминаю о другом стакане воды – ледяном в раскалённый полдень.
Лето 2016-го, жара под тридцать, асфальт под ногами плавится. Скудная тень тополей – и бесконечная дорога вдоль изгороди по пути в библиотеку МГУ. Там находилась приёмная Бунинской премии.
– Пожалуйста, отвези книгу Николина сама, у нас три дня на замену осталось, каждое издательство по правилам может выдвинуть только одного автора. Тебе тридцать, напишешь ещё, а Николину почти семьдесят, – просила меня главный редактор «Зарубежных задворок», где тогда выходили наши книги, Евгения Жмурко.
Мне нельзя под палящее солнце, но я не могла переждать жару, надо было успеть до первого июля заменить свой роман на книгу Николина.
Взмокшая и задыхающаяся влетела в кабинет Игоря Михайловича Ильинского. Он улыбнулся и – протянул мне стакан воды. Выпив я ощутила, как оживаю каждой клеткой.
– Жаль, что придётся заменить книгу, – сказал он. – Нам ваш роман понравился, мы его предварительно в лонг-лист включили уже. Но хоть в библиотеке МГУ вы нам книгу свою оставите?
Я воспарила на стуле. Моя книга в библиотеке МГУ – это же огромная честь! Никогда такой счастливой не покидала казённый кабинет. Никогда не забуду тот раскалённый путь и стакан живой воды от Ильинского.
«Однажды я наткнулся на книжку и почувствовал, что она была написана для меня, и только для меня. Как ревнивый любовник, я не желал, чтобы кто-нибудь еще узнал о ней. Иметь миллион таких читателей, не подозревающих о существовании друг друга, быть читаемым со страстью, без болтовни и пересудов – это, пожалуй, и есть заветная мечта каждого писателя»[17].
Сейчас думаю, всё было не зря. Ильинский проложил нам единственный путь в библиотечную систему, другие издательства не отправляли, разве что «Нева», но роман в литжурнале можно отыскать только по номеру. Может, в жюри премии решили, что иногда правила стоит нарушать. Анатолий Николин погиб в Мариуполе летом 2022-го, но той осенью 2016-го мы оба поздравляли друг друга с финалом.
28
У наших лебедей в парке вылупились лебедята. Пушистые серенькие комочки. Иногда папа или мама возят их на спине – чтобы не мёрзли, на умиление посетителям пруда. Лебеди обживались в пруду пять лет, прежде чем обзавестись потомством.
Май и июнь мы наблюдали, как сидят на гнезде в камышах. Последние дни горестно махнули рукой на чудо. У нас уже была подобная потеря на даче в Карелии. Чайка свила гнездо и снесла яйца на жестяной крыше моей мансарды. Наступила жара – и яйца сварились. А чайка всё сидела, ждала, пока не выдохлась. Вызывали ветеринаров-спасателей, чтобы забрали и выходили птицу, сама она гнездо покидать не желала.
А лебеди справились, преодолели холод. К переменам!
Я думаю о том, что мой замкнутый круг времён – как последний оплот стабильности: зима у моря, лето на севере – в поисках вечной весны. Чтобы из года в год ничего не менялось, но так не бывает. Меняется восприятие круга, а значит меняется всё, незаметно – или рывком, когда что-то ломается или идёт не по плану.
«Истина – это путь без пути. Идеальное путешествие – это путешествие в себя». В мимолётном мгновении между прошлым и будущим таится свобода. Хочется верить, что все перемены – к лучшему.
29
Обещают дождливое холодное лето: приключений не будет. Фотографирую свои дневники и записные книжки прошлых лет, чтобы было о чём писать в молчаливой Карелии.
«Если язык бездумно превращают в орудие расправы, молчание становится активным действием, это форма верности своим принципам», – писал Альбер Камю.
Я промолчала все двадцатые. Эти их самодовольные лица, улыбающиеся на книжной выставке на Красной площади в заранее отрепетированных у зеркала позах на фоне Z-баннеров… Лучше уж молчать.
И только сейчас, спустя пять лет, поняла, что молчание – это маленькая смерть. А так хочется ощутить себя снова живой!
Пишу книгу, будто кожу с себя снимаю – за слоем слой. Она – как ящик Пандоры. Одно воспоминание порождает десятки других: боль, тоску, ворованное счастье… И только надежда – на самом дне.
«Делая, как говорили мне другие,
Я был слеп.
Приходя, когда другие звали меня,
Я был потерян.
Потом я ушёл от всех,
И от себя тоже.
Потом я нашёл всех,
И себя тоже»[18].
30
В лесу на полянах зацвёл цикорий.
Недели две назад в центре цикориевой поляны я разглядела небесно-синий цветок, а теперь и вся поляна стала фосфоресцировать небом, до рези в глазах, будто все цветы поменяли цвет, равняясь на самого яркого собрата.
Цикорий – это звёзды экватора года.
«Неугомонный июнь!
Лето уже прочертило в твоих волосах
солнечные тропинки в будущую весну.
Если бы можно было так же легко высветлить страх
тёмного ноября!..
Раньше строки взлетали с листа,
как птицы,
а сегодня мысли падают, как листва,
на страницы
книги, рискующей не быть дописанной.
Стара как мир истина:
половину жизни сожалеем о будущем,
как ни крути – не сбываются детские наши мечты,
космонавтами мы не стали,
и другую свою половину доживаем,
скорбя о прошлом.
Где такой же был звёздный июнь,
где ты был любим, полон сил и юн,
но не ценил – всё смотрел на звёзды»…
[1] Режиссёр Вадим Йович, Днепропетровск
[2] Владимир Набоков «Приглашение на казнь»
[3] «Фигуры памяти»
[4] «Унесённые призраками»
[5] Блэкаут поэзия – поэзия вычеркивания, авангардистский литературный метод, при котором на странице (газетной, энциклопедической или какой-то другой) вычеркивают бо́льшую часть текста, оставляя лишь отдельные слова или выражения, между которыми возникает особого рода связь, не та, что была в исходном тексте.
[6] «Белый город»
[7] Пауло Коэльо. «Дневник Мага»
[8] Антуан де Сент-Экзюпери. «Цитадель»
[9] FOBO (Fear of a Better Option), или страх лучшего варианта, FOMO – Fear of missing out – страх упущенной выгоды — тревожные психические состояния, когда человек боится пропустить что-то интересное или важное.
[10] «Белый город»
[11] Новую струю в творчество Пауля Клее внесла поездка в Тунис, которую он совершил в 1914 г. Яркие южные краски Средиземноморья привели художника в восхищение. Под впечатлением этой поездки Клее исполнил около сорока акварелей.
[12] «Сквозь асфальт». Грани
[13] «Времеубежище». Георги Господинов
[14] Эмир Кустурица. «Мятежный ангел»
[15] Боб Дилан. «Mr. Tambourine Man»
[16] М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
[17] Уистен Хью Оден. «Чтение. Письмо. Эссе о литературе»
[18] Руми.
Ответить в письме | Написать в Телеграм | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить | Мои книги
