«Счастье – это жажда повторений»
1
Мой давний друг и писатель Алексей Баев прислал почитать свой рассказ «Деньги на ветер» с чудесной легендой о путешествии и возвращении домой. Чтобы попутный ветер подул в спину, нужно ему подкинуть серебряную монету. А чтобы вернуться домой – медную. Нашла в копилке серебряную монету с птицей и непонятной вязью слов. Откуда она – Тунис, Мальта, Израиль, Иордания или Турецкий Кипр? Повертела в руках – и положила обратно. Вещи собираем в Карелию, надо чтобы ветром не унесло на Юго-Восток. Возьму рубли. Только всё-таки белые или жёлтые? Дом у озера – мой творческий уголок, а значит, настоящий дом. Получается, в летней поездке я всегда возвращаюсь.
Бес вытащил из шкафа свою переноску. Наверное, считает, что переноска – его дом, а все остальные человеческие дома и квартиры – временные владения.
«Country roads, take me home
To the place I belong»[1]…
…А монетка оказалась родом из Хорватии – родины легенды о ветре.
2
Петля времени: накануне отъезда попасть на первую улицу, где снимала квартиру в Москве. Мещанская, 12.
Я благодарна первому адресу за возможность бродить по Москве пешком. На работу шла по Садовому кольцу до Патриарших. А по вечерам – по Сретенке вниз, гулять на Чистые пруды. Первые полгода метро пользовалась редко. В плохую погоду (дожди-метели) ездила по кольцу вторым из старейших маршрутов: на троллейбусе «Б». Первый «А», трамвай «Аннушка», уже туристический. Наверное, мне теперь всегда троллейбусный колокольчик и перезвон трамваев будет напоминать первое лето моей самостоятельной юности…
Старый дом на Мещанской… Стою у подъезда, вдруг распахивается дверь:
– Заходите? – вежливый вопрос – как приглашение. Дверь придерживают. Я вхожу, потом вызываю лифт. Дверь квартиры не изменилась, прохожу на общий балкон. Стою у стены, испытывая головокружение от высоты. Вот, меня жизнь-то побила! А двадцать лет назад каждое утро пила кофе на этом балконе, облокотившись на хлипкие перила, и смотрела, как просыпается город.
Помню грозу – и стихи, пролившиеся в сердце, как дождь, пока перебегала дорогу на перекрёстке у Цветного бульвара:
Грязный уставший город
Из ливня по капле пьёт.
Надышишься красотою,
Теряя за вздохом вздох.
Дождь – это твои мысли,
Смещенье календарей,
Шаги по краешку жизни
Неслышные феи твоей.
Временем фея с портрета
Смотрит на дно веков.
Сине-зелёное лето
Близ Патриарших прудов.
Солнечный луч на рояле,
Белом, как облака.
В сине-зелёные дали
Музыка льётся нежна.
Жаль, что волшебник создавший
Иллюзию прожитых дней,
Мечтою своей надышавшись,
Не сможет притронуться к ней.
…В тот год в троллейбусе «Б» и на скамейках бульваров и парков вся Москва читала Гарри Поттера. Смотрела на них и удивлялась, что взрослые люди находят в детской книжке? А потом книги стали любимыми новогодними фильмами вместо «Особенностей национальной рыбалки», снятых в Карелии.
3
А рядом с первым домом – Олимпийский дворец на проспекте Мира. В 2002-м там давали концерты мировые рок-звёзды: Black Sabbath, Deep Purple, Scorpions, Pink Floyd… Все школьные мечты сбылись!
Узнав, что трачу на рок-концерты почти всю зарплату, папа подарил мне полевой бинокль. А потом приехал ко мне в Москву помочь с переездом на Таганку – и увидел свой бинокль на подоконнике. Укоризненно покачал головой, мол, что за вуайеризм?
– Да, – подтвердила. – Но оторваться невозможно.
Напротив моего старого дома построили первый бизнес-класса. И в высотке горели окна только на одном этаже и только по пятницам. Но зато как! Богачи устраивали оргии в греческом стиле, с танцами, игрой на лирах и реками вина. Я по пятницам к ним с биноклем, как в театр, ходила из окна.
– Деньги мужику некуда девать, вот и мается, – ворчала хозяйка. Большие деньги ведь не зарабатывают, заработать можно только на жизнь, а не на замок близ Екатерининских прудов. Большие деньги приходят, откуда не ждёшь, и не все могут их удержать, справиться с чувством вины, вот и швыряют на ветер.
Сейчас вдруг вспоминаю другое лето – 2006-го, когда ходили с мужем на концерт «Aerosmith» в Москве, а потом поездом до Питера, чтобы успеть на «Rolling Stones». Роллинги Москву никогда не любили, принципиально выступали только в северной столице. Самый развесёлый ночной поезд – одна молодёжь, рок-фанаты, будто в эпоху Вудсток попали…
Будто вчера сбылось, а сегодня в косухе и потёртых джинсах чувствую себя в гламурной силиконовой Москве заблудившимся путешественником во времени.
«Crazy, crazy…»… «You Can’t Always Get What You Want».
4
Сегодня – очередной экватор: мир стал ближе к 2050-му году, чем к 2000-му. Минуем рубеж столетия в поезде, набирающем скорость.
В Карелию на лето едем через Санкт-Петербург, летим на «Сапсанах», пока небо закрыто.
Ставлю плейлист из кинофильма «Идеальные дни» Вима Вендерса. Взорвал Канны прошлого года, долго думала, стоит ли смотреть фильм о мойщике туалетов в Токио? Ангелы из «Неба над Берлином» наблюдают за людьми сверху вниз, а герой «Идеальных дней» – наоборот снизу вверх, как на деревья. Он читает бумажные книги, снимает солнце в ветвях на старую «мыльницу» и сдаёт плёнку в проявку, а ещё – слушает прекрасную музыку на кассетах.
«Just a Perfect Day» Лу Рида, «The House of Rising Sun» Animals, «Feeling Good» Майкла Бабла…
«You just keep me hangin on…» – дословно означает… не поддерживаешь, а помогаешь «завязать». Что творится в «Домах Восходящего Солнца» все знают по романам эпохи хиппи, да и в «Шантарам» есть описания опиумных отелей-ночлежек, где люди «взлетая к солнцу» превращаются в тень на матрасах, наваленных на голом полу.
В песне о новом дне солнце не встаёт, а падает:
«It’s a new dawn
It’s a new day
It’s a new life
For me
And I’m feeling good»
Рассвет не «sunrise», а «dawn»: слово звучит как «down» (вниз), одна буква – и взлёт превращается в затяжное падение.
Все прекрасные песни прошлого столетия созданы как преодоление боли. Будто из мира тяжёлых снов вышли на яркое солнце и свежий воздух.
«У них не было ничего, кроме наркотиков и алкоголя, но тушить депрессию алкоголем – всё равно, что пожар бензином», – твердят нам современные психологи и прописывают всем вокруг антидепрессанты.
У них было другое – крайнее обострение чувств, падение в колодец сознания, где на дне спала великая музыка, оставалось только зачерпнуть первобытный свет и вынырнуть на поверхность с парой мелодий радости нового дня.
«Если все настроятся на волну мира и будут излучать правильные вибрации – это остановит войны». Хиппи – удалось, потому что у них была музыка. А сейчас она не рождается. Не те вибрации. Прежние же не могут быть настроены на волну новых войн.
Наверное, можно навсегда поселиться в их расписном мире, но лучше всё-таки научиться жить сквозь боль, смотреть на неё, как на дождь, принимать, как плохую погоду. Мы умираем день за днём и не хотим этого знать…
– Эй, у тебя есть, что повеселее?! – восклицает муж. – В Питере, пишут, первое глобальное наводнение впервые за 160 лет! Куда ты меня тащишь?
… За окном поезда во тьме мелькают огоньки деревень… Как наши древние предки, сидя вокруг костров, сочиняли песни и мифы? В мифах исконный автор исчезает, потому что в сказание каждый новый рассказчик прибавляет что-то от себя. Да и написанные романы, повести, сказки … рождаются в голове читателя совсем не такими, какими были задуманы нами. Но напиши песню – и будешь жить вечно: из неё слова не выкинешь.
05
Сбежать от 36-градусной жары и безжалостного солнца Москвы на берег Невы в + 16, под дождь и ледяной ветер – как в другую страну, загадочную и суровую Ингрию.
«Петербург – город без теней», – любил повторять Виктор Аронович Манн, незабвенный мой преподаватель ВГИК.
Бредём вдоль туманной Невы, и я думаю о том, что если Москву по-настоящему любят приезжие, то Питер в сердце у тех, кто здесь родился и вырос. Моя подруга-писательница видит золото шпилей Петропавловской крепости, резные перила канала Грибоедова. Я – зелень меди, напоминающую водоросли, город, восставший со дна моря, а муж – щербатую брусчатку набережных под ногами: «Зато самокатчикам не проехать! Можно шагать и шагать без оглядки».
Сегодняшний Питер – обшарпанный (именно это слово понравилось моей подруге-писательнице, патина времени), после вылизанной Москвы возвращает в безвременье юности 90-х, когда «уже вырвался из родительского гнезда на свободу», но «ещё в пути, в поиске своего настоящего Я и будущего дома».
«Жизнь похожа на поезд, предрешённый маршрут из точки А в точку Б. Отстал от него – и не знаешь, что будет дальше. Цель видна в пути. Остановка же – раздвоение личности во времени и пространстве, как на вокзале: ты ещё не там, но уже не здесь. Сидишь на перронной скамейке, и само ожидание отрицает бег времени.
Может, настоящая жизнь и есть приключение, дорога без карты? Выпадение из реальности? А жить – значит просто быть где-то, когда-то, не задумываясь о том, как живёшь? Когда всё, что окружает снаружи, важнее того, что сберегла внутри? Когда отстаёшь от жизни, но обретаешь себя?»[2]
Москвичи не смогут полюбить Петербург, здесь для нас, как в Зазеркалье, всё наоборот.
Попробуйте сходу ответить на вопрос: «На каком вокзале пахнет шаурмой, а на каком – шавермой?» Правильно, на Московском – питерской шавермой. Или фразу «муж уместился в одной сумке» шопоголики-москвичи поймут, а у питерцев с их мрачными байками о расчленёнке возникнут вопросы.
А мне нравится это ощущение бесприютности-неприкаянности в «уже не там, ещё не здесь», ощущение свободы, как в невесомости. И сам взгляд петербуржцев на свой город. Они тоже видят его вечно юным, таким, каким он был много-много лет назад.
В Питере я пишу свой травелог по безвременью…
06
Мы живём на Заневской стороне – поближе к Ладожскому вокзалу. Город надвое делит Нева, разводят мосты, а уезжаешь всегда слишком рано…
Выхожу на балкон ЖК: думаете, с четырнадцатого этажа открывается горизонт? Нет, вид на стройку. Человейники, напоминающие клип мастера флэш-анимации Кола Белова «Пустота». Несчастьем пропитаны бесконечные коридоры одинаковых стальных дверей. Студия тридцать пять квадратных метров, жалюзи и шторы блэкаут на высоких окнах. Здесь не живут, а всю жизнь отбывают долги по ипотеке. Или сдают в аренду – и живут как рантье на другом берегу.
Я скучаю по Невской стороне, где люди ютились в колодцах дворов – окна в окна, за которыми любили, пили, смеялись, грустили… Жили по-настоящему. А про шторы и личное пространство, вероятно, никогда и не слышали.
Окна Пушкинской площади, где увижу ангелов на скамейке у памятника. Окна на Марата, где над кроватью тенью на стене ночами напролёт маячил силуэт висельника. Думала, мерещится, но старожилы рассказали мне его прижизненную историю. Всё по крыше гулял, но как Владимир из «Циников» Мариенгофа не решился сгинуть среди отбросов. С тех пор выбирала лофты-апартаменты в зданиях бывших фабрик, магазинов, аптек.
Окна на Гривцова, 24 – нашего последнего приюта, где так ни разу и не осмелились зажечь свет. Подоконник над улицей – как витрина, или сцена театра. В нескольких метрах: подростки танцевали ламбаду на столе, пожилая пара ужинала при свечах, мужчина, выпрастывая ногу из штанов, уронил телефон, поднял и прижал к сердцу как самое дорогое… Я курила в темноте на подоконнике апартаментов, где «курение строго запрещено». Молчаливая преступница, наблюдающая жизнь, достойную романа. Или хотя бы рассказа – на каждое горящее в ночи окно. Папа был прав: писатели по природе своей – вуайеристы.
А здесь, в ЖК на Заневском проспекте, окна подёрнуты немотой. И строительный кран – как экватор между землёй и небом. Да, в новостройках мне всегда не хватало надежды дна Питера – что настоящая жизнь только начинается. В элитных ЖК она заканчивается, как итог всему. Здесь всё для всех уже предрешено. Квартал обречённых.
07
Примерно в эти дни в 2023-м я жила в таком квартале. На Политехнической улице в ЖК «Like». Почему они выбирают названия, как в соцсетях: Like, Yes…? Помню, на одном литературном семинаре услышала: «Из Живого журнала ещё выходили писатели, а из вашего фейсбука[3] уже никто не выйдет» – и мне сразу представилась голубая тюрьма.
Like и был голубым под цвет неба над узким балконом, над которым денно и нощно пронзительно кричали чайки, будто оплакивая всех нас. 2023-й для многих стал годом сгущающихся новостей, утраченных надежд и антидепрессантов, реквиемом по мечте.
Я устроила себе в то лето ретрит молчания. Студия в безликом ЖК, рядом – супермаркет, где не нужно ни с кем разговаривать. И Сосновый бор, где бы не раз заблудилась, если бы не Бес с его обонянием и внутренним GPS.
Тишиной я пыталась себя исцелить. Когда одна в чужом и таком знакомом городе, и в каждом мгновении жизнь – чувствуешь это лето будто под кожей, вдыхаешь, как клейкий аромат тополей. Когда можно гулять после полуночи и видеть, как белая ночь темнеет и зажигаются фонари, писать под крики чаек до рассвета и перезвона первых трамваев. В городе, где тебя никто не знает, можно быть кем угодно. Заново выдумать свою жизнь, или, наоборот, вернуться в саму себя – как домой. Питер – город на костях, город мёртвых, и самое странное, что именно этот город я выбрала когда-то, чтобы ощутить себя вновь живой. На контрасте?
Примерно в эти дни Александр Товберг из Донецка, на чьи стихи писала рецензию 22 февраля 2022 года, обрёл новый дом в Питере. Узнала, когда рассылала всем сборник литературной гостиной на Маяке «Симфония судеб». Мы жили с ним на соседних улицах, но так и не встретились. В те дни я ни с кем не могла говорить.
08
А на скамейку нашего любимого сквера у Фонтанки к нам с Бесёнком который год подряд уже присаживается женщина с прозрачными, как минеральная вода, глазами и тихо просит: «можно, я почитаю вам с рыжим свои стихи?»
Де жа вю. Сбой матрицы. Иногда случайные мгновения раз за разом образуют один и тот же узор реальности, как в рассказе «История вечности» Хорхе Луиса Борхеса:
«Стоит лишь нам ощутить эту тождественность, как время покажется иллюзией, ибо для его уничтожения достаточно, чтобы настоящее невозможно было отличить (или отделить) от его подобия в прошлом».
Моя «Последняя осень» тоже родом из Питера. Сегодняшние обрывки стихов на салфетках я старательно упаковываю в мусорный пакет с обёртками от сыра и пустыми пластиковыми бутылками воды со скрученными по папиному рецепту шеями (так, выпустив воздух, меньше места занимают). Интересно, зависни я тут на месяц или полгода, писалось бы по-настоящему? Родились бы стихи, роман или повесть?
Возможно, мы последнее поколение, кто сам пишет свои книги, не прибегая к помощи искусственного интеллекта. Мы ещё писатели, а за нами придут инженеры контента, созданного бездушной машиной.
…Но как тогда быть с masterpiece?
09
Моё любимое место в Питере – Семимостье. Этот район очень любили Блок и Ахматова. Здесь в Богоявленском соборе отпевали тех, кто не вернулся из моря. И Ахматову. Семимостье – перекрёсток мистических встреч над водою.
Здесь неизменно вспоминаешь, что пространства прожитых дней – лишь ощущения. Запах мокрого асфальта, тополиный пух, кружащийся в воздухе, как снег, а в лужах – как облака, солнце сквозь листву, плеск волны о щерблёный камень набережной, цокот таксячьих лапок – и как смешно он встряхивает ушами, «моя» сиреневая скамейка в парке, перекрёсток, где заблудилась – и встретила первую любовь, как внезапно – и мягко зажигаются вечерние фонари, как грохочут последние трамваи на старых улочках, как смеёшься с единственной подругой-писателем в кафе, спустя год из-за инсульта лишившейся дара речи, как тает мясо во рту, приготовленное мужем на 20 лет свадьбы… Наверное, именно так и чувствуют родину. Слиянием мгновений. Местом, которое прожила.
«Правда об историях состоит в том, что они – это всё, чем мы являемся. Если теряешь веру в свою историю, то теряешь себя самого… Бог – это история»[4].
В одной из книг Романа Михайлова[5], где времена и пространства проникают друг в друга, как сны, есть и ты, мой Данте. Вы с ним встречаетесь у метро, и ты протягиваешь ему диски с работами своих пациентов – теми же, которые поразили когда-то и меня. ПсихеАрт. Современные Гойя, Босхи, Брейгели…
Я перелистываю страницу – и вижу вас наяву, на ветру, в моём неспящем городе огней, хотя ты всегда любил только Питер.
«Последнее слово всегда будет за книгами, даже если не останется никого, кто мог бы их прочесть»..
Время всегда наводит мосты меж нами. Помню, как гуляла по Семимостью, вдоль Грибоедова и Обводного каналов и мечтала, как вы с Романом Михайловым идёте навстречу с папочкой всё тех же рисунков психеарт. Свежий ветер, нежно-зелёная трава пробивается сквозь брусчатку набережной. Последний день лета…
Плохо, что я страдаю фобией высоты и не могу уже заставить себя пройти по мосту – сквозь время.
А они, твои пациенты, ведь всё видели, предчувствовали. Агонию мира.
10
Двенадцать лет назад, когда писала роман «Фигуры памяти», я жила на Пушкинской площади. В угловой дом на Невском проспекте, напоминающий корабль, поселила и героя романа. Андрей смотрел на Невский, как из окна каюты дома-корабля, чьи портики поддерживают атланты, чтобы не затонул в морях моих снов.
Издав книгу, снова вернулась в Петербург на Пушкинскую площадь. Присела на скамейку у памятника. По площади прогуливались двое мужчин неопределённого возраста. Бывают такие: с виду подростки, а улыбка выдаёт прожитое. Когда в третий раз подошли ко мне с предложением скрасить ожидание принца кьянти, сдалась, сжалилась и рассказала, что никого не жду, что два года назад писала на этих улицах роман и надо бы как-то прекратить это плавание – посидев на заветной скамейке, возвращая дань прошлому. Рассказала и про дом-корабль.
– Я живу в этом доме! Могу сводить тебя туда на экскурсию.
В доме Андрея оказалось всё так, как я ему и намечтала в романе. И теперь я смотрела на Невский из каюты его глазами. Сюрреализм. А хозяин квартиры и его друг оказались писателями. В те годы я работала в издательстве «Зарубежные задворки», и мы обменялись адресами, чтобы присылали свои стихи и рассказы. Позже мы с главредом много раз писали авторам, но письма возвращались, как с несуществующих адресов. Будто писатели в море канули. Или улетели-исчезли, как ангелы.
… Бес, выслушав мою историю, равнодушно задрал лапку на памятник Пушкину.
11
Если вспомнить книгу Анциферова «Душа города», то у каждого есть своё время года и суток. Время Москвы, как города возможностей, бесспорно утро, и осень – как начало жатвы. Я – сова, но иногда выбираюсь в центр рано и остро чувствую пробуждение столицы к новым свершениям. Время Питера – белые ночи, когда начинается чудо разводных мостов и звучат скрипичные вальсы Штрауса над Дворцовой площадью.
Сколько детей у разводных мостов? Столько же сколько покойников. Интересно, как кареты «скорой помощи» успевают? Делят город, как сама Нева, или философски не торопятся?
– Ты – само противоречие. Испытываешь гипоксию на мосту, но каждый год ездишь домой через город мостов, – смеётся муж.
Питерские мосты учат меня дышать. И если Москва – город фатума, город героев с судьбой и дорогой, где вечно бьёшься и добиваешься, то Петербург – город экзистенциальной пустоты, будто в воздухе висишь. Резкий ветер, будто наждачной бумагой, счищает всё лишнее, наносное – налёт перфекционизма. Здесь будто физически становишься легче – и проще относишься к жизни. Можно позволить себе не «творить» её, а плыть по течению времени, как Норштейновский ёжик «пусть река сама меня несёт», жить в строке – не важно для кого и зачем.
И если Москва для меня сбылась как родной дом, то именно в Петербурге приняли как писателя. Повесть «Белый крик, красная песня», потом «Поколение бесконечности» впервые опубликованы в «Неве», а не в «Юности».
Пустотой и головокружением описан Петербург и в моем романе «Фигуры памяти»:
«Сквозит отовсюду: с каналов, из подворотен, с перекрёстков проспектов и площадей, из арок дворцов и парадных… – и выдувает уют из домов, души из тел. Веет холодом необъятных пространств, необитаемых островов, покинутых кораблей. Петербург – город-призрак, дрейфующий в Финском заливе. Каменная вентиляционная шахта. Город-пробел».
12
Двенадцатого числа стоит прогуляться на Пушкинскую, 12. Жёлтая субмарина Джона Леннона. Культовый питерский двор, одно из последних пристанищ хиппи.
«We all live in the Yellow Submarine», напевала в 2023-м во время ретрита молчания. Песня – как возвращение в детство. Дети ни в чём не виноваты. И когда пишешь для себя, зная, что никто не прочтёт, строка будто обретает детскую невинность. Даже если это исследование вины и стыда: сочувствия, соучастия – и непричастности. Песня – как символ внутренней эмиграции.
Пушкинскую-12 я вряд ли смогла бы отыскать сама, хотя и жила когда-то через сквозной двор от неё. Меня туда отвела подруга Катя, первый читатель моего «Белого города» и автор сборника «Симфония судеб».
Солнечная улица желаний начинается из дома, это улица внутри улицы. Волшебство разворачивающегося на глазах пространства. Здесь загадывают самое заветное. Загадала тогда долгой жизни своим героям. Шагнут ли они когда-нибудь за пределы рукописи?
А что загадать сейчас?
13
Желания в Санкт-Петербурге ещё исполняют мифические грифоны. Люди чаще загадывают на материальный достаток, ведь грифоны – стражи золотых сокровищ и кладовых. Я же верю в их второе предназначение – власть над небом и землёй, над судьбой и дорогой.
Минуем Васильевскую стрелку, шагаем по Университетской набережной.
– Выбери сфинкса, погладь грифона, обхватив рукой его зуб…
– И что, сбудется?
– У меня сбылось. В первый отпуск с мамой загадывала здесь, чтобы вернуться и жить в Москве.
– И я увидел тебя в сети на сайте missing hearts. Захотелось заглянуть в глаза.
На том старом фото я сижу вполоборота у сфинксов, смотрю на Дворцы по ту сторону Невы. На сайте знакомств я просто искала друзей для походов по театрам-концертам в свою первую одинокую осень в Москве, а нашла мужа. Живём уже двадцать лет вместе, а в следующем году Москва станет для меня по-настоящему родным городом – проживу там больше лет, чем в других городах.
А прошлой осенью мы с Бесом жили на Гривцова, 24 – у канала Грибоедова. Муж не всегда может сопровождать нас в поездках, иногда сами до Москвы из Карелии добираемся. В одиночку с Бесом на поводке идти через Дворцовый мост побоялась, но возвращаясь в наш лофт от Невы, вдруг обнаружили заветное место, прямо под носом, сколько раз мимо прошли! Туристы толпою гладили золотокрылых грифонов на Банковском мосту, как статуи на Площади революции в Москве. Позже нагуглила, что при реконструкции моста было найдено множество записок желаний из прошлых столетий. Намоленное место.
… Сейчас вдруг вспомнилась фраза: «Писатель и есть мост между внутренним и внешним, мистическим и реальным миром, между прошлым и будущим, его книга – шаг в бесконечность». Чтобы преодолеть страх мостов – мне нужно познать себя.
14
Несмотря на то, что Питер построен по чётким линиям, в шахматном порядке, в отличие от лучевой Москвы, я всё равно умудряюсь там заблудиться. И только Бес со своим встроенным высокоточным GPS приводит меня короткой дорогой к дому. Миллионы ног топчут Невский ежедневно, миллионы запахов на мостовой – как ему удаётся учуять тот самый поворот? Лишь однажды «ошибся», потянул меня незнакомую подворотню. Там, с чёрного входа «Шавермы», на подоконнике выставили остывать пышущий жаром ароматный поднос. Приподнялся на задние лапки, тявкнул: мол, хватай – и побежали, нам этого на месяц хватит.
А в день, когда искала поэзию улиц, решив довериться городу – и просто блуждать, привёл меня сначала на бульвары Большой Конюшенной с Пегасами, слетевшимися к чашам воды. Зачерпнула себе – стихи родились. И с Невского Итальянской улочкой к «Бродячей собаке», где до сих пор идут моноспектакли по Ахматовой, Цветаевой, Бродскому… Не зря я его назначила директором по вдохновению.
15
Монетки на ветер в Санкт-Петербурге тоже есть. Жетоны в метро. В своё первое московское лето в Питер я сбегала в отпуск на несколько дней. Мы с мамой решили отправиться в круиз на Валаам. Roal Marine, моя первая работа архитектора круизов, позволила урвать билеты за несколько дней до плавания. Собирались в спешке. Встретились на Московском вокзале, чтобы сразу ехать в порт.
– Смотри, люди не карточки покупают, а жетоны, – задумчиво сказала наблюдательная мама в метро.
– Ну зачем нам монетами греметь? – возмутилась я. – Купим карту, вместе по ней пройдём.
Не тут-то было, это в Москве по одной карте может пройти хоть полк, поездки «по головам» отсчитаются. А в Питере – каждому своя карта, или жетон. Или ждать минут двадцать друг друга.
Я прошла, а мама…
– Прыгай через турникет! – крикнула ей. – Иначе корабль уплывёт без нас.
До сих пор припоминает мне свой позор: «Я же интеллигентная женщина, а ты меня – через турникет». Смеёмся до слёз иногда былым приключениям.
Сегодня мама ждёт нас дома у озера, пока носит нас питерскими ветрами по улицам, площадям и каналам.
16
«На кораблике по Неве и каналам, собачку бесплатно», – агитируют нас на набережной.
Вспомнилось, как каталась ночью под разводными мостами ещё в десятых. Мистический город отражений, взгляд воды.
Не могла остановиться – всё щёлкала фотоаппаратом. Чуть не поругались с позади сидящими на палубе ребятами.
– Что ты делаешь?! Людей надо фотографировать!
– У меня фотопроект «Книга Ветра», – объяснила, чтобы не ссориться, протянув визитку. На визитке были и мои книги.
– Так ты – автор «Белого города»? В нашей онлайн игре все читают твой роман… Вот так встреча!!!
А потом всю ночь водили меня по Питеру, показывая самые зачарованные его места. Расстались на рассвете.
И сейчас я смотрю в окошко неба из колодца двора, и мне хочется пожелать им счастья – пусть не безоблачного, но бездонного, как этот рассвет. Потому что города – это лица людей, и они отражаются в небе, когда скучаешь и хочешь вернуться. Отражайтесь в небе чаще!
17
Уже на вокзале – воздух другой, прозрачнее-чище-глубже. В Карелии его будто пьёшь сначала жадными глотками, а потом привыкаешь-пропитываешься насквозь – и очищаешься, чтобы не замечать дыхания.
Прохладный, солнечный ветер, за окнами такси мелькает поворот на водопад Кивач. Папа рассказывал: у него два русла и две работы, в зависимости от времени суток. Днями бурлит для туристов в национальном заповеднике, а ночами льёт воду на гидроэлектростанцию, снабжающую города теплом и светом.
Где-то там, по пути, у берега озера затонула легендарная мельница Сампо из эпоса «Калевала». Сампо выковал кузнец Ильмаринен как свадебный выкуп за дочь хозяйки Севера. Мельница намолола всем счастья, но люди не смогли поделить его между собой, каждый хотел присвоить волшебный подарок. В результате борьбы мельница выскользнула из жадных рук и погрузилась на дно. С тех пор Онежское озеро считают морем изобилия.
Карелия на местном наречии «Похьяла». Москвичи шутят: «Похьяла – край чудес, вышел в лес – и там исчез. Здесь всем всё пох…» Да, здесь никто никуда не бежит, ничем не горит – и не выгорает, живут просто, по необходимости, день за днём. Как в замедленной съёмке или в фильмах Бергмана. В юности я мечтала умчаться отсюда навсегда в шумные города огней, а теперь возвращаюсь – за тишиной. Раствориться среди шхер под соснами до состояния невесомости ветра. Лето в краю безвременья. Возвращение в детство…
«Старость – не радость», – ворчат старики, катя бочку с водой от озера на тележке.
«Счастье отменяет старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет», – тут же наперекор всплывает в мыслях цитата Франца Кафки.
18
Белые ночи. Закат ровно в десять, в Москве уже час как стемнело. Край земли поднимается, как разводной мост.
В Карелии закаты сошли с картин Эдварда Мунка. Не красные – золотые. Перевёрнутый восклицательный знак – как символ умиротворения. Ложусь спиной на тёплый ещё, прогретый солнцем за день камень. Некоторые шхеры (маленькие скалы над озером) острые, а бывают – покатые, их ещё называют «бараньи лбы». У меня есть свой любимый камень для овна.
Здесь, на закате, я и правда чувствую, как замедляется время. Потому что день продлевается в вечер, а ночь – коротка. Однажды читала исследования, почему мы не ложимся вовремя спать, даже если не высыпаемся, даже если просыпаемся в радость: хотим продлить своё сегодня, оттянув наступление нового дня. Как будто продлеваем жизнь.
Хотя мне ни разу ещё не получилось поймать в объектив точку перехода – ту самую последнюю искру, «догорающую, как свеча, на глубине». Земля вертится быстрее. Лучшие кадры всегда остаются за кадром: крокодил, поглотивший солнце, северные олени, запряжённые в солнечную колесницу, алый зигзаг – как незашитая рана небес… Пир для глаз Ловца облаков. Что ж, буду запоминать и рисовать словами.
«Сегодня мир – ваше полотно. Оставляйте на нём только те мазки, которые вас вдохновляют», – прочту перед сном пожелание из утренней рассылки.
19
В первые ночи в родных краях всегда снятся люди из прошлого. В ночной мгле за окнами гудят поезда.
…Мгновенно переношусь в мыслях на платформу. «Поезд Москва – Симферополь отправляется через пять минут», – витает далёкий голос над железнодорожными путями. В руках – книга «Just Kids» Патти Смит. Читаю «я увижу небо, нарисованное тобой»… и чувствую себя такой живой!
Если бы мы знали о грядущих катастрофах, то были бы добрее и щедрее друг к другу. Научились, наконец, любить, беречь и ценить то, что дано.
Memento mori.
Enjoy the time! Now – is the envy of all the dead.
Смирись с тем, что ты не герой и не можешь никого уберечь от бед. Но саморазрушение не спасёт мир. Кьеркегор писал, что дверь к счастью открывается наружу. Человек должен всегда тянуться вовне, к чему-то или кому-то другому, быть преданным любимому делу, любимым людям. Найти свою зону контроля и внутри неё делать мир лучше. Человек обретает смысл за пределами себя. И не важно, насколько далеки пределы и сколько ты можешь дать.
«Иметь судьбу – значит «иметь собственную судьбу». Внутри своего исключительного пространства судьбы каждый человек незаменим».
Да, ты не можешь изменить мир или предотвратить апокалипсис. Но ты можешь попытаться построить шалаш для своих близких, чтобы его пережить. Как Жюстин в финале кинофильма «Меланхолия» Ларса Фон Триера. И не важно, что шалаш – лишь иллюзия спасения. Важно, что «надежда – это сильнейшее основание для жизни»[6].
20
Родители купили дом у озера десять лет назад, когда устали ездить на далёкие моря. Дом, чтобы спокойно встретить старость. Дом на усталость…
И предыдущие несколько лет мы с Бесёнком обитали в мансарде, на втором этаже под крышей. Окно до сих пор увито диким виноградом. А когда мы там жили, в переплетении ветвей засыпали маленькие серые пичужки – прижимаясь друг к дружке и обнимая крыльями. Затаив дыхание, подглядывала за ними ночами – такая нежность! Лишь бы не спугнуть их чуткий сон…
В те ночи я монтировала аудиокнигу авторов литературной гостиной Маяка «Для влюблённых в жизнь». А сейчас вдруг вспомнила бегунью из мая, что взмахнула руками, как птица, – и представила, как она в плеере слушает наши стихи и песни, чтобы взлететь.
Вокруг все твердят о теории Zero Waste – что даст миру твоя новая книга, не приумножаешь ли ты цифровой мусор? Песни «Для влюблённых в жизнь» дарят надежду. А значит всё это было не зря! Книги – это связь времён.
21
В краю забвения открываешь новости – и кажется, что мир вокруг вот-вот рухнет. Пожары на Кипре и в Греции унесли сотни жизней, Москва уходит под воду под небывалыми штормовыми ливнями. Мир погибнет раньше, чем кто-либо неразумный нажмёт на «красную кнопку». А на нашем последнем берегу +25, свежий ветер, вода в озере как парное молоко и прозрачна – как стекло. Крым на Севере с той лишь разницей, что зелёный, и сосны-ели – в поднебесье. Вечно здесь вспоминаются точные строчки из песни: «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озёр». Так и есть.
Отчего-то во всех книгах об апокалипсисе герои идут к океану: это не логично, океан превратится в зеркало, радиоактивный излучатель, а песчаный берег – в пустыню. Чтобы выжить, надо идти на север, где леса, а значит – топливо и огонь, проточные реки и снег – пресная, питьевая вода, выжили звери и птицы и есть пища, да и бомбить будут населенные места с благоприятным климатом, по скудным северным землям нет смысла бить, здесь никого нет. И «если колыбелью человечества считается Юг, то последним пристанищем будет Север».[7]
А мы переезжаем в новый дом, родители купили его случайно, потому что соседний участок и по цене гаража или сарая в Москве. В экономике рецессия – сбережения на старость сгорят, так хоть земля останется. Многие люди сейчас в посёлке срочно сбывают с рук дома, чтобы расплатиться с городской ипотекой.
«Скупим потом всю деревню – и устроим колонию свободных художников, как на твоих Фарерских островах», – иронизирует муж.
Новый дом скрипит, трещит и сопротивляется. Всеми необжитыми пространствами.
Занавески повесили – и на рассвете, продуваемый ветрами дом теперь тоже напоминает корабль. Коврики постелили – Бес всех заразил своей «ковровой болезнью» уюта: он на ковре собачьей йогой занимается, спинку чешет. Я утром ноги опускаю в нежный ворс – блаженство, чувствую себя «Маленькой хозяйкой Большого дома» Джека Лондона (там тоже есть такая сцена). А кофе на солнечной веранде в утренние часы – непередаваемое ощущение покоя!
Но на дом претендуют и другие жильцы, точнее – сквоттеры. Однажды ночью сигает с лестницы на голову лохматый домовой с горящими глазами. Чуть не поседела от страха. Чёрная кошка – как призрак между мирами ночи и рассвета. На лампе над кроватью живёт громадный паук. После того, как натянули москитные сетки на окна – оголодал и свесился ночью с потолка. Тень на стене – лапы-сабли, как из фильма-ужасов. Как освободить его? Папа своим методам учил: аккуратно накрываешь чашкой или стаканом – и выносишь из дома на крыльцо. Паука убивать нельзя – хозяин дома. Но в чашке – чай, а в рюмку это чудовище не влезет. Пока раздумывала, паук всё сам понял – и спрятался обратно в лампу, как Алладин.
– Он же теперь с голоду помрёт, – сокрушается мама.
– Мух ему носи, – советует муж. – Тебе предыдущий хозяин мухобойку над крыльцом для него, наверное, повесил.
Так и живём – всем ковчегом.
В моих «Сказках странного времени» герои тоже идут к океану – и несут свой дом с собой, друг в друге. Их дом – это любовь. А я всё чаще думаю о том, что дом не там, где ты родился, а там – где остановится твой бег в никуда…
22
Полёты к островам открыты. Так я называю чувство невесомости, когда плывёшь, рассекаешь гладь озера. Перистые облака опрокинуты в воду, чайки скользят под тобой в отражениях-миражах, и кажется, что летишь.
«Я похожа на северный ветер, что врывается в летнюю ночь», – всякий раз читала эти стихи на фестивалях, когда просили рассказать о себе. На дне души я храню в себе Север.
После заплыва вылезаем на скалу погреться. Камень пахнет водой и неуловимо – вереском и костром. Каждый год, возвращаясь на этот берег, мечтаю создать духи «Северное лето» – чтобы сохранить душу озера: плеск волн, солнечные лучи сквозь стволы корабельных сосен, как в калейдоскопе или кинопроекторе, пронзительный ветер. Ароматы хвои, малины и мяты, прогретого солнцем камня и – полуденной безмятежности. А потом зимой или осенью, когда станет трудно, наносишь капельку лета на запястье, на шею – и снова паришь в невесомости.
23
Глядя в даль озера, невольно вспоминаются есенинские строки: «синь сосёт глаза». «Красота, которую хочется обнимать глазами», – писала когда-то о Фарерских островах, куда мечтала уехать в колонию свободных художников. А сейчас сижу на шхерах, смотрю в синие дали – даже другого берега не видно, озеро – как море, и понимаю, что все открыточные виды Фарер у меня дома, и никуда не нужно уже уезжать…
Красота, может, и не спасёт мир, но она точно спасает от внутренней боли и разочарований. Иногда кажется, для счастья необязательно становиться кем-то значительным, достаточно просто жить в красивом месте, быть там, где хочется.
Но красота, порой, истончается во времени, как ветхое полотно, тускнеют краски, привычка пеленой застит взгляд. А может, в нас генетически заложено наше кочевое общечеловеческое прошлое – стремиться в чужие края и любить противоположное: северяне любят южные берега, южане – снежные горы. Вспоминаю своих сочинских друзей, которые годами не видят моря и мечтают о Корее.
Сидя на скалах, думаю о мифах. «Не существует какой-то одной, «правильной» версии мифа»[8].
Не может герой вернуться «домой» после всех странствий и убитых драконов. Только приехать в город детства, где всё тебе стало слишком мало. Новый опыт перечёркивает прошлое. Тоскуешь не по детству и юности как таковым, а по себе, вписанному в тот далёкий уже пейзаж безоблачного счастья. Пока ещё верила, что смогу дойти по солнечной дорожке до самого рая. Пока не утратила детскую неуязвимость. Проблема зрелости в том, что не хватает ни сил, ни желаний на новый рывок в неизвестность.
24
Когда жара спадает, мы отправляемся на вечернюю прогулку по скалам на дальнюю оконечность нашего полуострова.
– Вы до Льва, который Русалка? – уточняет мама, чтобы не ждать рано к ужину.
На скале природа сложила друг на друга и выточила острые камни, напоминающие статую лежащего льва. Лев смотрит в синюю даль озера.
– Это два камня, а не лев! – восклицает муж. – Почему тогда не увидеть в них голую бабу?
– Русалку, – поправляю я. – У бабы ног нет, только хвост.
– И как ты это рассмотреть умудрилась?!
– Скульптура Роршаха.
– У неё с детства хорошо развито воображение, вечно что-нибудь сочиняет, – защищает мама нашего льва.
Присаживаюсь на лапу льва. Здесь мне лев земляка Стига Даггермана из романа «Остров обречённых» вспоминается. После кораблекрушения разные люди с разными судьбами попадают на странный остров со слепыми птицами и кровожадными ящерицами. С утратой надежды на спасительные корабли и последним глотком пресной воды им приходит мысль о необходимости оставить что-то после себя…
«Вы столь рьяно отрицаете наличие смысла в каких бы то ни было действиях, но всё равно ищете хоть какой-то смысл, поэтому мне кажется, что в жизни других людей, даже если она сама по себе и бессмысленна, какой-то смысл все-таки есть. Конечно, здесь, на острове, такая категория, как смысл, отсутствует в принципе, иначе мы просто не смогли бы найти в себе силы проститься с жизнью, но всё, что мы делаем и чего не делаем, имеет для нас значение – имеет значение для нашего собственного страха, для нашего собственного чувства вины. Поэтому действие – глупое, бессмысленное, парадоксальное действие – обретает для нас столь глубокий смысл, наделяет такой ответственностью, что многие из нас стремятся найти общность с другими людьми. Поэтому следует вырезать свой кусок бессмысленности из этой жизни и признать, прежде чем отправиться в мир иной: я верю в бессмысленность целого и в непреднамеренный смысл частей.
– И раз уж нам дана эта скала, – продолжает он, и все, не сговариваясь, встают и смотрят на белый камень, белоснежную спину девственницы, ставшую столь ослепительной от нахождения под лучами солнца несколько сотен тысяч лет, – раз уж нам была дана эта скала, совершенно бессмысленно не использовать ее, и весь смысл в том, чтобы что-нибудь из нее сделать»[9]. А дальше начинается битва за Льва…
На лапе своего Льва приходит на ум конфуцианский и даосский спор: что делает человека человеком – созерцание или труд? Постижение мира или создание нового?
Летом 2023-го отсюда смотрела на облака любимого цвета «пепел роз», в юности напоминавшего романтическую сагу «Поющие в терновнике», писала «Сказки странного времени». Герои сказок уже год, как прятались в колодце на дне пустыне от палящих ветров – год в моём времени, у них всё никак не кончался день, и завтра не наступало.
В тот день я и услышала внутренний голос: «Чтобы пересечь пустыню, нужно преодолеть пустоту внутри себя». А сейчас слежу взглядом за грядой облаков – как хребты дюн свинцовой пустыни, бесконечно перетекающей за пределы зрения, за горизонт событий… и понимаю, что пустота эта вовсе не деградация или саморазрушение, а безмолвный поиск новой формы высказывания. Пустота всегда наполняется.
А воображение – это активное (деятельное) созерцание.
25
На лето в Карелию мне впервые удалось сбежать из столичного офиса только в 2010-м, когда горела Москва, ещё с Бесом первым. Мы с ним писали рассказы на балконе четвёртого этажа в квартире родителей, пока те были на работе, дивясь зелёной траве по пояс и доросшим до нашего этажа деревьям после задымлённой Москвы.
В тот год в Москве мне снилась война. И какой-то мальчик, совсем молоденький, рядом. Мы сидели на крыше дома, на скамейке. Её, наверно, туда поставили, чтобы смотреть вдаль на город. Мы любовались его руинами: почерневшие дома с выбитыми стёклами, выжженная трава, вспаханный гусеницами танков асфальт. Он сказал во сне: «Война сюда придёт завтра, а сегодня нужно как следует выспаться».
В тот год в Москве я писала: «Самое абсурдное сейчас мечтать издать книгу: больше нет ни одного дерева. Пророчество Павича».
А когда ступили на перрон Петрозаводска, самым потрясающим чувством было увидеть облака вместо дымовой завесы.
В тот год мы смотрели на Онежское озеро с песчаного городского пляжа: Бес умудрялся закопать меня в песок, превратив в статую русалки. Такса-архитектор.
Летали на комете на остров Кижи. Синее серебро озера – без берегов, как моря, бело-голубое взъерошенное облаками небо, сосны, достающие до небес, золотые километровые пляжи за городом, почти Прибалтика. Приехала в родной город, а казалось, что нахожусь на фешенебельном курорте. И всё незнакомое вокруг притягивало, будто увидела родной край впервые.
На острове Кижи, куда как в заповедник-музей собирались деревянные дома по всей Карелии, почувствовала себя зачарованной стариной. Резные балкончики, кузни, смолокурни, погосты, ветряные мельницы … разбирали на доски, перевозили и собирали на острове. Карелия – край, переживший, как и многие уголки России, революцию и две войны, но – сохранившийся.
«Последний дом в деревне одинок,
как будто он последний в мире дом.
Дорога в ночь ушла, и даже днём
вернуть назад её никто не смог.
Деревня – это только переход
меж двух миров, там время не течёт,
и многие пытаются уйти.
И потому скитается народ
или безвестно гибнет на пути»[10].
Возможно, именно в те дни мне и пришли первые строки романа о моей семье и роде из дореволюционных времён, будто всплыли из глубины – «Фигуры памяти». Роман, который могла бы не пережить…
… А сейчас шагаем по Набережной, и я думаю, что чем дальше уйдешь не по своему пути, тем дольше и труднее будет возвращаться. И вспоминаю солнечный день, когда догнала все свои мечты в июле 2021 года. Моё первое лето свободы с Paradise в мансарде, увитой диким виноградом, когда уже работаешь на себя – и там, где хочешь. Рубикон моей свободы, день счастья.
Вспоминаются строки Генри Дэвида Торо: «То, что зовётся смирением, на самом деле есть убеждённое отчаяние. Между тем мудрости не свойственно совершать отчаянные поступки. Судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает». Из книги «Уолден, или Жизнь в лесу», где он выстроил себе дом – и обрёл свободу.
26
От набережной в гору карабкаются бесчисленные ступеньки. На вершине горы – Дворец физкультуры и спорта. Там я почти десять лет занималась художественной гимнастикой…
Нет, надо всё-таки убрать соревнования и оценки из всего, что связано со словом «художественный». Всё, что граничит с искусством – бесценно, потому что в принципе невозможно оценить. Например, бег всегда на время: секундомер и километраж – абсолютные мерила успеха, в штанге – вес обеспечивает беспристрастность оценки.
А что оценивали на соревнованиях по художественной гимнастике? Технику? Нет, «артистичность», читай – личное обаяние. Гимнастке Репиной вычитали ошибки из 10 баллов, она улыбалась от уха до уха, растеряв по пути все булавы и обручи, – и просто нравилась жюри. А ты выступать боишься, зажата на публике – и тебе вычитают ошибки из 7 баллов несмотря на то, что программу отработала объективно лучше, с наименьшими потерями, во всяком случае, все булавы поймала в воздухе. Но ты – не Репина.
Художественная литература тоже из разряда «нравится – не нравится». Премии «чёрным лошадкам» не вручают, нужно участвовать в литпроцессе – нравиться всем, быть брендом. Но большинство писателей – интроверты, и лицом светить не желают. Всё ждут, что кто-нибудь когда-нибудь по достоинству оценит их рукопись. Боюсь, в сегодняшних реалиях безымянное письмо в издательстве даже не откроют.
А можно позволить людям творить – без оглядки, без страха, без оценок? Проживать на бумаге свои истории без соревнований, чья жизнь достойнее романа и стоит большего внимания? В безоценочном и неподцензурном мире? Сравнивать истории – как сравнивать детей, кто лучше, талантливее, красивее… или наоборот – кого больше недолюбила мама. И что такое – «недолюбила»? Любила – как могла, как умела.
Помню, на Олимпиаде по литературе я победила с сочинением «о влиянии среды на судьбу в романах Достоевского». И до сих пор верю, что преодолеть силу трения можно, лишь шагнув за пределы социума. Жить не против течения, а в потоке – оседлав свою волну. В конце концов, всё что мы делаем, важно только для нас самих.
27
Зарецкое кладбище близ моей первой церкви, где принимала крещение, на холме с видом на город. Здесь всегда возникает чувство, будто смотришь – оглядываешься – в прошлое. Кладбище уже «нежилое», таблички на могилах датируются 1869-м годом, «переродились все давно», как сказал бы Мастер[11]. Могила ведь нужна не умершему, а тем, кто остался оплакивать – место, куда можно прийти и высказать всё, что не успел при жизни. Может, поэтому здесь царит «неземной покой»? Все давно успокоились: и усопшие, и виноватые.
Хочется отправить фотографию всеобщего умиротворения Марине, но из нашего края чудес она точно не ждёт фотоотчётов с кладбища. Марина – подарила мне вторую жизнь, когда все другие врачи отказали в надежде, это она твердила «никогда не пиши завещаний!». Моя вторая мама…
Никто не вправе заглядывать так далеко, но на кладбище я вечно задумываюсь, хотела бы сама лечь в землю после смерти? Нет, нет и нет! Там холодно, темно – и тесно, как в клетке! Подземная тюрьма, как «in pace» Флоренции в романе Карела Шульца «Камень и боль». Да и земля наша скоро превратится в пристанище мёртвых – слишком много кладбищ уже опоясывает планету, как мумию. В некоторых странах на могилах уже живут и спят живые родственники. Наука предлагает новые методы захоронения: завещание тела на эксперименты, утилизация в удобрения, превращение в деревья… Нет уж, лучше кремация – это огонь, свет и воздух. Если останутся близкие – развейте над озером или морем. Если никого – подарите любому ветру. Я долечу сама.
А на память пусть остаются книги, всё написанное в любом случае где-то останется – и будет прочитано.
«В чёрные дни тоски и тревоги думаю: если со мной что-то случится, ты будешь держать в руках книгу нашего времени. Время – единственное, что я могла вам всем подарить. Перечитывая её страницы, вы сможете путешествовать по нашему общему прошлому, где я всегда буду рядом. Душа не покинет землю, пока о ней помнят. В светлые дни понимаю, что книга не пригодится, потому что у каждого из нас – своя версия вселенной. И во всех мы будем жить и любить друг друга вечно»[12].
28
Никто не верит в «Человека Возрождения», ну, не можешь ты одинаково красиво работать и с картинкой, и с текстом. Поэтому Бес и стал моим директором по вдохновению. Обложки для книг рисует, иллюстрации для рекламы в интернет, видео монтирует, да много чего ещё. Изначально он был Жорж Бесовски (как Чарльз Буковски). По паспорту заводчиков он – Zorro, но когда начал прятаться под диванами, стал Жорой, а когда на него напал жор и малыш начал на глазах круглеть, я решила, что и это имя не подходит.
«Всё равно сорвёшься на Беса», – констатировал муж. И такс стал Бесом Вторым по паспорту. А псевдоним на аппетит не влияет.
«Ваш Жорж, конечно, гений, – писали клиенты. – Но откуда он? У вас есть к нему мгновенный доступ или разные часовые пояса?»
Правки же в дизайн нужно вносить оперативно.
Да, хотелось написать в ответ, сейчас протяну руку – и почешу ему пузико. Малыш вечно спит рядом на диване или ковре, задрав лапки, пока работаю.
Но, подумав, всё-таки дала ему русское имя, чтобы не смущать никого. И теперь он – Георгий Бесов.
После работы мы бежим купаться на озеро. Я бросаю в воду мячик, Бес, поднимая тучу брызг плюхается, плывёт, руля хвостом над водой. Приносит мячик – лает: «Давай-подавай!» Я снова бросаю мячик в воду. И так повторяется под сотню раз. Мой заводной апельсин никогда не устанет.
Щурюсь на хвост-пропеллер сквозь яркое солнце и вспоминаю фразу из романа «Невыносимая лёгкость бытия» Милана Кундеры: «Счастье – это жажда повторений»[13].
29
Ночи темнеют, в небе проявляются звёзды. Северные звёзды – как старые знакомые, долгожданная встреча. Над головой у меня созвездие Лиры, над верхушками елей в конце садового участка – глаз Орла, над лесом ползёт Змееносец. Большая медведица спит на крыше мансарды, увитой диким виноградом. А позже появится Арктур – самая яркая звезда нашего неба. SkyTonight пишет: Арктур входит в созвездие Волопаса. А если быть точной – она там причинное место. «Сколько можно созерцать ширинку пастуха? Возвращайся к нам, в цивилизацию», шутили друзья в соцсетях когда-то.
Закидываю голову – и лечу в межзвёздном пространстве.
«Ground Control to Major Tom…
ten, nine, eight, seven, six… one, lift off…
And I’m floating in a most peculiar way
…And the stars look very different today…
For here
…Far above the world…
… there’s nothing I can do»[14]…
Наблюдая за звёздами, невольно замечаешь, как быстро вращается Земля, как стремительно проносится время, наша жизнь. И чувствуешь бесконечное одиночество под куполом равнодушной Вселенной, которой миллиарды лет, а ты – всего лишь «искорка, гонимая ветром»[15]. Даже старые друзья могут отстраниться на время, став незнакомцами. Может, поэтому у меня так мало настоящих друзей?
В английском языке есть несколько слов, обозначающих одиночество: single – свобода, самодостаточность и уединение, когда чувствуешь свои границы, alone – принудительная изоляция, когда тоскуешь и мир без другого не полон. И abandoned – состояние покинутости, когда медленно разрушаешься изнутри, как пустой дом без пригляду.
Бесприютность – вот то лютое чувство, что возникает под куполом звёзд, утрата связи с реальностью.
Первый звездопад, причём двойной. Метеориты над головой вспыхивают и гаснут, или сливаются в самую яркую звезду, чтобы снова взорваться, превратившись в осколки, в пепел и звёздную пыль.
Мы все на земле – звёздная пыль. Ничтожные частицы несоизмеримо большего и неведомого целого, и в нас самих нет смысла. Деревья об этом знают, дрожа на ветру, соприкасаясь ветвями, и мы тоже невольно прижимаемся друг к другу в качелях под бескрайними небесами – чтобы ощутить опору, поддержку и земное тепло.
… Наваждение самого чёрного часа длится недолго, белая ночь не сдаётся. После трёх уже светлеет небо, гаснут звёзды и просыпаются птицы.
30
За озёрную тишину и жизнь в лесу приходится платить терпением: слишком низкая скорость мобильного интернета. Днями я работаю оффлайн, полагаясь на свою врождённую грамотность фотографическую память и оперативность мессенджеров. А когда нужно отправить по электронной почте клиентам тяжёлые файлы: свёрстанную готовую книгу или буктрейлер, клип, дизайн обложки… иду на дальние скалы над озером. На противоположном берегу – вышка Мегафона: через озеро без преград – самая чистая связь.
И не я одна: у нас тут импровизированный зелёный коворкинг на скале. Фрилансеры со всех окрестных посёлков собираются здесь с ноутами и рассаживаются, кто на доске-скамейке, кто на камнях, кто прямо на траве.
Присаживаюсь на камень под сосной, начинаю качать свои тяжёлые файлы за край. Солнце медленно садится за горизонт – и наступает момент, как в кинофильме «Город ангелов»[16]: все встают, откладывают в сторону ноуты – и неотрывно следят глазами, как огненный шар исчезает в недрах озера. Закат, способный отвлечь кого угодно от чего бы то ни было. Я тоже прерываю свои «качели», чтобы создать лучший кадр этого лета.
Вот он, фотоотчёт для Марины!
«В любую погоду, в любой час дня или ночи я стремился наилучшим образом использовать именно данный момент и отметить его особой зарубкой; я хотел оказаться на черте, где встречаются две вечности: прошедшее и будущее, – а это ведь и есть настоящее, – и этой черты придерживаться»[17].
31
Без интернет-новостей – тишина в мыслях. Завариваю чай с мятой и малиной, листаю бумажную книгу. Неплохо бы ещё обзавестись флимбо и флейтой ветров. Или проигрывателем винила. Характерный шелест иглы о край пластинки – и одинокий голос посреди леса:
«Yesterday
Love was such an easy game to play.
Now I need a place to hide away.
Oh, I believe in yesterday».
Грустно, когда кончается лето. Мой июнь был белым, июль – цвета пепла роз, август предвещает золото звёзд в чёрном бархате.
Всё чаще задумываюсь об аналоговой жизни из кинофильмов «Идеальные дни» Вима Вендерса и «Счастливые люди» Дмитрия Васюкова.
– Стоик я или эпикуреец? Над миром бушевал пожар, они в своём саду сажали розы…
– Тебе что, остроты ощущений не хватает? – спрашивает муж.
– Нет. Радости каждого мгновения. Радости малого – и настоящего.
В конце концов, прав тот, кто счастлив.
[1] «Take Me Home Country Roads». John Denver
[2] «Проникновение»
[3] принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ
[4] Рут Озеки «Книга формы и пустоты»
[5] «Антиравинагар»
[6] Виктор Франкл
[7] из романа «Фигуры памяти»
[8] Антония Сьюзен Байетт. В романе «Рагнарёк» война показана глазами ребёнка, маленькая девочка способна её понять-оправдать только при помощи древних мифов.
[9] Стиг Даггерман «Остров обречённых»
[10] Райнер Мария Рильке. перевод Вячеслав Куприянов
[11] Из кинофильма Пола Томаса Андерсона – о регресс-терапии и реинкарнации
[12] «Фигуры памяти»
[13] Идея Милана Кундеры отражает философский взгляд на счастье как на стремление к повторению пережитых моментов, которые кажутся нам значимыми и ценными, в стремлении к тому, что уже когда-то приносило радость.
[14] Space Oddity. Дэвид Боуи
[15] «Тени в Раю». Эрих Мария Ремарк
[16] ремейк знаменитой картины Вима Вендерса «Небо над Берлином»
[17] Генри Дэвид Торо «Уолден, или Жизнь в лесу»
Ответить в письме | Написать в Телеграм | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить | Мои книги
