(фрагменты из «Повести без авторства». 90 секунд до полуночи)
У каждого человека должен быть свой маленький рай на земле. И это не пространство или время, это – состояние. Утренний кофе. Можно смотреть на снег из окна – и никуда не спешить который год подряд, испытывая безмерную благодарность судьбе за то, что когда-то раз и навсегда вырвалась из офисной тюрьмы: выпасть по будильнику из постели, кое-как доползти до переполненного, насквозь потного метро, привалиться, как бомж, виском к стене: если повезет – поспать еще… перед входом в токсичный (я бы сказала, радиоактивный) офис, где перестаешь ощущать время и жить собой: как в казино, нет окон, но зато есть чувство локтя, как в трудовых лагерях…
Бр-р-р. Отгоняю жуткое воспоминание. Я заслужила: каких-то пять лет бессонницы, борьбы и скитаний – и вот, мне уже доверяют, могу сама распоряжаться своим временем, а значит, и жизнью. Раствориться в неге нового дня, закутавшись в плюшевый халатик, греть руки о кружку с кофе и смотреть в окно. Без обязательств и притязаний. Без ожиданий – в бесконечном здесь и сейчас. Свобода фриланса, радость своего – настоящего, которым живёшь, – дела.
И за окном уже не снег, не ледяной дождь – и даже не море. Окно вдруг становится слепым, как белёсый квадрат от кинопроектора на пустую стену. Кадры моей памяти… Солнечный свет, запах осенних листьев, удаляющиеся шаги по брусчатке, перезвон трамваев, странное южное слово «ghada»[1], означающее небеса…
«И замирало время на пустых, тающих под солнцем площадях, и под ногами тлели фрукты – как экспонаты выставки Strange fruits[2]. Я уже ничего, никого и никогда не смогу сшить воедино, время разделилось на «до» и «после», – записано где-то на юге открытого всем свободным ветрам мира, быть может, Кипр или Мальта, накануне «вывозных рейсов» 2020-го.
Двадцатые годы – время сирен. Сначала пандемия, потом война – как всадники апокалипсиса. Они топят наши корабли, летевшие в океане времени в будущее, которое стало для нас теперь невозвратным прошлым. В руках – обломки штурвала, мы больше ничем не управляем: у нас нет ни прав, ни любви, ни свободы, ни голоса.
Но я отчетливо помню тот самый – последний – солнечный февральский день. Сидим с рыжим на скамейке под пальмами, вдали шумит море, в ясном небе парят птицы – и кажется, время застыло в красоте момента, как в янтаре… чтобы через сутки рухнуть в пропасть. Я хочу вернуться, и по-прежнему ищу этот разлом времени, уничтоживший старый открытый мир. Вернуться на предвоенные улицы, где в воздухе разлит аромат магнолий, а не тревога, ионизирующая в ужас и отчаяние. По-прежнему хочу жить вперед, в будущее, – и знать, что оно наступит, и знать, каким сбудется.
Алексей Слаповский назвал наше время «Удушьем».
Да, удавку затягивали медленно, шепчу «спасибо», что двадцать лет молодости пришлись на временно приоткрывшийся мир. И я уже никогда не забуду это ощущение полета.
Но и сейчас мне нужен свежий ветер.
«Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»[3].
Сочи – расслабленный город бодлеровских фланеров. Здесь все ходят по набережной туда-сюда, улыбаются, едят мидии и днями напролет смотрят на море. Единственные новости – из Сочи.Today: в горах Красной поляны выпал снег, на побережье ожидается похолодание… Нет ничего печальнее снега на цветах магнолий. И никто никуда не бежит. Не нервничает, не кричит, не плачет. У них какая-то всеобщая бронь от мобилизации. Пофигизм жителей Юга. Пора бы и мне перенять их опыт переживания.
Тени в Раю Ремарка.
«Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, – завидно примитивен».[4]
Море-море… оно у каждого из нас в крови, и мы все – соль земли. Если бы ощутили, прочувствовали, как я, этот прилив бесконечности, глядя на волны, эту соль на губах, а в сердце – чувство вины перед каждым встречным, просто потому что стоишь у него на пути и мешаешь, как вот этот камешек – волне или мне самой под ногами…
Невозможно убивать друг друга, если мы все одной крови – морской.
– Сочинские фавелы! – смеётся таксист. – Не страшно переезжать из Москвы?
Машина карабкается всё выше в гору, я с замиранием сердца жду поворот на любимую улицу.
– Нет, мы их очень любим. Второй год приезжаем зимовать.
Выкручиваю ручку окна – и в салон врывается влажный соленый ветер, пропитанный ароматом всевозможных цветов.
– С питомцем, – хмыкает таксист, подмигивая уставшему после четырёхчасового перелета через Казахстан рыжему. – В Сочи любят всех: собак, кошек, черепах, кроликов, хамелеонов…, а один мой знакомый приютил богомола. Да, представляете?! В этом году всё рано – магнолии цветут, насекомые вылупляются. Живет теперь… М-да. Адская тварь. Будто жены мало.
Наш новый адрес – Учительская 27-а. Помню, в прошлом году всё гуляли с Бесенком по увитой плющом и диким виноградом Учительской с Лысой горы к морю. И там был дом, я даже не раз фотографировала табличку с номером «27»: красивая картинка, арт-объект в окружении витиеватых листьев и кольцом в виде льва на входной двери. Вселенная всегда умела слышать меня: в этом году живем в многоэтажке в том же номере, но под буквой «А». Дом – странный. Наш этаж – седьмой. Но на самом деле – второй над землей. Первые пять уходят, как лестница, в низ горы, парящей над городом. Точно – фавелы. Из одного окна вижу утопающий в жёлтых облаках мимозы двор волшебного дома № 27, из другого – летаю над Сочи: дома лесенкой бегут вниз, к побережью. Еще лет пять-шесть, и возможно, заработаем, докарабкаемся до моря.
Ночью, после неожиданного солнца и первой прогулки по набережной, на город обрушивается ливень с градом. И мы, неприкаянные, вдвоём – застыли на подоконнике, как ведьма Юбаба в штормовую ночь в фильме Миядзаки «Унесенные призраками».
Призраки мы с тобой, рыжий. Тени городов огней.
Как в либеральном сытом обществе были изгоями: «Рыцари свободного копья. Люди мира. Они учатся всему сами. Не платят налоги, не плодят детей, не живут в кредит. Не значатся ни в каких списках. Где бы ни обитали, везде неместные. Не ждут завтрашнего дня, не помнят вчерашнего. И мечтают лишь об одном: чтобы лето не кончалось», – начало моего последнего романа «Поколение бесконечности». А надо было быть стабильным, устойчивым, платежеспособным. Потребителем, а не созерцателем.
Так и сейчас в обществе, где «россияне массово поддерживают СВО», чуть притулились за кадром к любимым улицам, неправильные, нелегальные, несуществующие. И песни поем не патриотические – а свои, друг другу на ушко. Надо-надо быть патриотом. Но я не хочу быть частью никакого общества, придумала своё ОАО – общество анархиста-одиночки, и только в нем чувствую себя в безопасности, потому что цела.
Если задуматься о бегстве из России, то я ничего не теряю: здесь никто – и там буду с краю. И чем тогда моя внутренняя эмиграция, длящаяся, если честно, чуть ли не с рождения, отличается от внешней? Креативный исчезающий класс – сам создает себе реальность. Буду писать сказки, издавать, редактировать и переводить фантастику, мирскую цветочную поэзию и романы о любви. Кто знает, а вдруг родится миф-утешение?
– Не жди дня писателя, солнышко, – говорит муж в переходе, желтом от мимозы. – Она быстро отцветает, сейчас январь – до третьего марта сил цвести у нее не хватит.
– Ну, давай сейчас тогда купим, – отвечаю.
Дарит мне заветный букет.
А в доме, обрезая ветки в вазу, вдруг обнаруживаю куколку на стебле. Бабочка тропической яркой породы? Главное – чтобы не «мёртвая голова»!
– У тебя пятьдесят голов из этой куколки сразу вылупится и расползется, срочно вынеси во двор! Смотри, что Google показал по фотке: это гнездо богомолов!
Значит, молиться будем пятидесятикратно – за всех, кого любим на краю и за краем. И это всё, что дано нам судьбой.
Тёмные люди выходят из моря. Тени танцуют по краю белой пены штормовых волн. Призраки памяти. Те, кому должна, пришли забрать свою долю. Безлюдный пляж, тонущий во тьме межсезонья. Прекрасно и жутко. Мельком оглядываюсь назад: набережная светит огнями магазинчиков и кафе – и все, кто идет мимо, отражаются в море, как в зеркале. Бесконечный калейдоскоп. Случись снимать фильм ужасов – обошлись бы без декораций, мистическая проекция.
Почти лимб. Я была там между жизнью и смертью. Во время операций под наркозом. И моя одноклассница, давным-давно покончившая с собой, зажигала мне свет в тёмных анфиладах его пустых комнат.
И сейчас: чем ближе к полуночи стрелки часов судного дня[5], тем сильнее ощущается кома: вода поглощает всё, что в тебе активно, чувствуешь себя актинией, чьи ростки и побеги несет по волнам, медленно – и неотвратимо.
В лимбе, после того как умрешь в земном теле, есть три пути. Воссоздать в точности земные часы своего счастья: мгновения, залитые солнечным светом, где близняшки в одинаковых красных пальто смеются и держатся за руки, двое влюбленных парней просят сфотографировать их на фоне радуги над горами («не смей снимать, это ЛГБТ-пропаганда!», но я щелкаю их как навсегда), играет с мячиком у края моря собака, шершавая стена греет спину, все образы (а не названия) любимых деревьев, чаячий крик над волнами малахитового цвета, изгибы и архитектуру улочек, где так любишь гулять, все оттенки неба и облаков на закате, вкус кофе «по-восточному»… Память размывается, как водой. Воспоминания блёкнут, поначалу вплетаешь в них фантазии, как яркие ленты или всполохи факелов, но потом и они гаснут. Остается лишь неосвещенная анфилада бесконечных комнат, где уже некому будет зажечь тебе свет. Память – твоя граница. И потому нести в лимб из жизни нужно не мысли или цитаты из книг, не достижения или разочарования и обиды, хотя они и хранятся дольше всего, а детали, приметы земного времени. Рюшечки на занавесках, блики в утренней чашке кофе…
«Ты мой свет в окошке», – твердила мне покойная бабушка.
… Ночь. Жгу свечу на окне. Свет не вырубили, просто не хватает вдохновения. По подоконнику приходит рыжая кошка – и сидит, сверкая глазами, по ту сторону стекла, как привидение. У нас седьмой этаж, а со двора – второй, и можно запрыгнуть на подоконник с земли. Сочинские фавелы. Айтишный дом. Или кошкин? Сюда все, как и мы, только на зиму переехали.
Я невольно усмехаюсь: вот он, герой нашего времени. Хрупкий мальчик в очочках с кошкой в переноске. Успешный айтишник международной корпорации со счетами в трех валютах и криптой. И с не котом, а именно – с кошкой. Он зовёт ее «детка», празднует дни рождения: кошачий паштет тортиком в виде сердечка с двумя свечами. Раньше с кошками жили «синие чулки», отчаявшиеся выйти замуж, теперь – айтишники, завидные – и вечные женихи. А девушки по набережной выгуливают овчарок на коротком поводке.
– Ну конечно! – ёрничает муж, – мужиков-то не осталось…
И бурчит что-то про метросексуалов.
Я молча читаю равнодушные цифры новостей: 500-700 смертей в день. Это внушительный концертный зал (мне однажды посчастливилось читать в таком стихи) или маленький дачный поселок у озера в моей Карелии… За один день! А сколько было и будет еще таких дней?…
И у всех у них – мечты, дети, собаки, жены, родители, любимые… Были.
… Сочинские свечи горят до рассвета – хватило бы воспоминаний. Иногда мне и правда кажется, что не красота (она для всех разная), а наша общая память спасет мир.
Апрель в Сочи – дверь в лето. Дорожают авиабилеты, люди слетаются на пляжи загорать на солнце и косо смотрят на собаку в зоне пока еще предполагаемого купания. В отелях спешно ремонтируют балконы и лестницы, моют окна, на пляжах сооружают многоэтажные деревянные фавелы: чтобы туристов укладывать штабелями в сезон. Пора уезжать. Грустно жить с миром наоборот.
У кромки волн неподвижно замерла женщина в черном. Я уже видела ее в Приморском парке: черный плащ, черные очки, черная маска из тех, что носили в пандемию. И черный зонтик. Она как-то странно его держит полураскрытым у плеча, будто защищаясь. Или?.. Так держат на руке у лица котенка, обезьянку, ребенка – и разговаривают с прижатым к сердцу теплым комочком жизни. Может в 2020-м году covid-19 унес кого-то из близких? Или она утратила всю семью? И осталась где-то там, за чертой, в безвременье скорби?
Черный призрак на краю солнечного мира.
Череда волн. Рождаются на глубине, чтобы разбиться у берега и возродиться – чтобы уйти. Вечное возвращение. Вода камень точит. И в радиоактивной пустыне море будет делать то же самое. Даже если некому будет любоваться красотой штормовых волн. Вода камень очищает…
Я всё чаще думаю, а не снять ли фильм под названием «90 секунд до полуночи»? Покажу счастливых людей у моря: стариков, за ручку гуляющих вдоль набережной, музыкантов, влюбленных, детей, строящих замки из песка, шторма, закаты и цвета заката цветы магнолии Суланжа, блики солнца в бокале белого вина, птичий клин в небе, точностью перестраивания напоминающий авиацию… Мир, который мы потеряем. Наверняка. Если не остановимся, не замрем черным призраком скорби у кромки моря…
Солнце выносит на набережную прохожих. Бабушек в неизменных беретиках-плащиках, женщин и мужчин в косухах и джинсах неопределенного возраста, разноцветную молодежь в стразиках и синтетике. Исподтишка снимаю их мир на камеру для фильма – и вдруг понимаю, что мы все носим одежду нашей молодости. Бабушкам модные беретики показывали в французских фильмах о любви, я их в детстве смотрела. Мы – дети рок-н-ролла. Наша старость жестка, как джинса, но зато не мнется. Забавная она будет: серьга в носу – ну, талисман же, привык; на плече татуировка ящерицы, отбрасывающей хвост; синие, как море, чёрные, как южные ночи, так и не сумевшие разгадать символы и смыслы, навсегда въевшиеся в нашу кожу – и жизнь.
Обретут ли свободу сегодняшние дети? Одежда на любой вкус и цвет будет рождаться из пены баллончика с синтезированной смесью, и им уже не придется платить за перевес в аэропорту…
Я и себя воспринимаю как некую смесь времен. Сочи – первый город, куда сбежала с севера. Бредешь по Навагинской, вдыхаешь аромат южных ветров и по-прежнему чувствуешь себя лет на двадцать, всё той же беззащитной девчонкой из прошлого века, далёкого 1999-го. Может, поэтому мне так часто снятся юные незнакомцы или старые знакомые, но в облике лет десять назад? Как в романе «Обыкновенный человек» Филиппа Рота, где старику снились девушки? Иллюзия восприятия: мы не способны как следует разглядеть-узнать себя в зеркале. Нам кажется, мир – меняется, а мы – всё те же юные, озорные, прекрасные… У ровесников подмечаем седые волосы и морщинки, а свои фотографии пропускаем через сотни фильтров. И здесь нужно вспомнить цитаты о зрелости – как некоем существовании Януса, смотрящего в прошлое, и о том, что вглядываемся в него сквозь призму настоящего, и о том, что с определённого момента вынуждены вечно оглядываться назад, потому что всё лучшее осталось где-то там, на задворках памяти. «Седина в бороду – бес в ребро» не просто пословица, а описание искаженного восприятия мира. Мир меняется, мы – нет, ровесники – старики, тянет к молодежи, но они – существа из другого мира. Хотя бы потому, что побег воспринимают как путешествие.
Сочи вполне годится на роль новой Касабланки. И сладкоголосая Сирена на набережной так и поёт: «У нас всё-ё-ё есть!» В городе любви и торговли, моря и еды, праздности и тоски по забытой красоте момента. Сочи – ворота в мир, город открытых путей: Грузия, Абхазия, Турция… Беги, только помни: тебя нигде не ждут. Смиришься – поймешь разницу между скитанием и приключением.
«Твоя проблема заключается в том, что ты из-за кучи прочитанных книг перестал понимать простые вещи, а уж про сложные и говорить нечего…
…Уверен, что зеркало не дает обо мне полного представления, поскольку суть моя не сводится к чертам лица; поэтому, если коротко, мне нужны другие люди, чтобы понять наконец, кто я такой на самом деле», – всплывают строки из романа «Стрижи».
Философ назначает себе день смерти и в течение года пишет в дневнике «всю свою жизнь». А еще оставляет книги из домашней библиотеки повсюду в городе. Например, роман «Посторонний» он оставил на лотке уличных книготорговцев, затем вернулся, чтобы выкупить его – и оставить на скамейке в безлюдном парке…
Ровно четырнадцать лет назад, в 2009-м, в этот день мы бродили по Никитскому саду и спорили о мыслях из записных книжек Альбера Камю о том, что человек не выбирает рождение, но вправе выбрать смерть.
«Я уйду 31 июля 2019», пишет герой «Стрижей». Снова – знаменитый мем. Дальше мир рухнет в пропасть. И библиотеки собирать будет некому, книжные полки – это гарантия дома, а ныне мы все сироты бездомные, лишенные опоры «мира, который никогда не станет прежним».
Я помню, как мы с тобой много лет вели свои блоги в ЖЖ, а потом на WordPress: я собирала прочитанные за год книги, ты – ежегодный топ музыкальных альбомов. Слово и музыка позволяли нам прожить этот год еще раз в хронотопе заголовков рекомендуемых записей, прочувствовать настроения каждого месяца, уловить мысли каждого – важного для нас – дня. Своего рода пересмотр жизни, как завещал адептам осознанного бытия Кастанеда.
Я пересматриваю, листаю мгновения – и стараюсь не читать новостей, которые уводят от жизни в мирное время, а в войну – перечеркивают любое стремление. Я берегу свои ростки вдохновения, но цепкие заголовки, как сорняки, всё же просачиваются в мой маленький сад, как ночная сырость сквозь плохо закрытые окна…
В Приморском парке сохранились крышки запечатанных колодцев с заржавевшими гравировками надписей «СССР», «Югославия»… Сколько в мире исчезнувших стран? Будто упали в глубь истории, на дно времен – и никто теперь о них и не вспомнит, не оплачет судьбы людей, в чьих паспортах эти страны были прописаны синими чернилами…
А сколько на самом деле секунд у нас до полуночи? Девяносто или уже меньше? Одна, две, три?
Стоит ли записывать жизнь, снимать эти лица, этот мир на камеру? Если глаз прочитать-увидеть его на земле не останется? Можно ли вообще передать само понятие мира как взгляд из прошлого, если катастрофой двадцатых подсвечено, как трагическим ореолом, каждое слово, и сквозь нее, как свозь призму, мы теперь видим всё: и прошлое, и настоящее, и отсутствие будущего.
Впрочем, если вспомнить историю человечества, то существовало ли время, когда бы мы не думали о конце света? Повторения даже не длиной в эпоху или жизнь поколения, а лет в семь-десять, не связано ли это с биохимической реакцией обновления наших клеток? Такая популярная идея: раз в семь лет мы полностью обновляемся и становимся новой личностью. Каждый человек в тайне уверовал в индульгенции, перерождение, прощение грехов. В свою исключительность. Почему бы не поверить и всему человечеству? Что живем в кульминационный момент истории, на излете всеобщей трагедии? Возможно, мы верим, что если миру предначертано погибнуть и возродиться, то и мы заново родимся, став лучше, самоотверженнее, благороднее? А что, если конец света – это историческая закономерность, необходимый обществу миф, а значит, и нескончаемый процесс?
И что есть писательство? Тщеславие, желание оставить что-то после себя, порождает тот же агрессивный ген, что и войны. Та же битва за территорию, только в умах.
«Я называю глупостью честолюбивое стремление отчеканить собственное имя в памяти будущих поколений, словно в этом таится возможность спроецировать себя за известную черту, проведенную превратностями личной судьбы. Ничто не живет вечно, даже память. В этом пункте я согласен со стихотворением Антонио Мачадо, которое когда-то выучил наизусть. Речь там идет о корабле, безвозвратно уходящем в море, и герой садится на него без вещей и почти нагой, уподобившись детям моря»[6].
На море – шторм.
На набережной музыканты на семиструнной гитаре играют битловское «Yesterday».
А рыжую кошку, похоже, бросили. Через несколько дней будет принят бесчеловечный закон об электронных повестках. Айтишный дом опустел в мгновение ока, только эхо бродит по коридорам и голодные коты рвутся в окна. Никто не хочет жить в зазеркалье, но не все могут уехать. Кому-то придется остаться хотя бы для того, чтобы накормить брошенных вами котов…
В сумраке лунного света тени деревьев со стены тянутся ко мне лапами гигантских богомолов. Из волшебного яйца на мимозе они так и не вылупились. Я не знаю, смогу ли вспомнить хоть одну молитву наизусть, но мой дневник – это «шелест времени». И пока оно шелестит живой листвой на ветру, моя вера в мир не умрет.
(21 января – 06/11 апреля 2023 года)
[1] Перевод с мальтийского «завтра», которое «никогда не наступит сегодня».
[2] Художественная работа Зои Леонард «strange fruits» — это попытка соединиться воедино, «сшить» себя саму, обрести то, что потеряно. Оливия Лэнг «Одинокий город. Искусство одиночества»
[3] Иосиф Бродский. «Письма римскому другу»
[4] «Тени в Раю»
[5] Часы Судного дня, чьи стрелки приближают или удаляют ядерный апокалипсис, совпадающий с полуночью, замерли в январе 2023 года на отметке девяносто секунд ДО… Даже Карибскому кризису дали целых десять минут. А сегодня счет идет на секунды – и это «самое малое расстояние за всю историю человечества».
[6] «Портрет»
И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, — сын моря, почти обнаженный.
ФИЛЬМ 90 СЕКУНД ДО ПОЛУНОЧИ
ДРУГИЕ ИСТОРИИ
Мои книги | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить
