Сомова Елена Владимировна родилась 2 августа 1966 года в г. Горьком (Нижний Новгород). Окончила филфак ННГУ им. Лобачевского. В декабре 2023 г награждена Дипломом за поэзию: 3-е место в Международном русскоязычном поэтическом конкурсе «Дуэнде Лоркиано» — 2023 в рамках большого многосекционного и мультиязычного конкурса «Парнас» в г. Каникатти (Сицилия). Лауреат «Российский писатель» 2023 г в номинации Критика. Финалистка литературного конкурса им.Дмитрия Симонова «Есть только музыка одна» в номинации «Поэзия». Лонг- лист Международной литературной премии Искандера-2020 за книгу стихов «Восстание Боттичелли».
Публикации: «Литературный Иерусалим» №37, «Новая Немига литературная» № 6 2023 г, «Сетевая словесность», «Поэтоград», «Российский писатель» 2023 г , «45 параллель», стихи опубликованы в конкурсном списке «Эмигрантская лира»-2024 г, «Клад» (АРТ-Роса), «Линия фронта»-2020 (очерк «Фашистский концлагерь Любек»), «Текстура», «Клаузура», «Русский Глобус» (США), в сборниках женской прозы 2021 и 2022 г, в сборнике памяти поэта Ольги Бешенковской «И надломиться над строкой» (эссе и стихи памяти поэта)- издательство Gesamtherstellung Edita Gelsen e.V. (Германия).
Автор многих книг. Живет в России, в Нижнем Новгороде.
Стихи — 2024
***
Прогресс в трущобе — истинный абсурд,
когда развешивает «демиург»
лапшу наушную для потребленья,
когда в характере боязнь оленья,
и хоть мужик, трепещет на ветру
соломиной распада или тленья.
От лжи и трепа уши разотру.
Как часто ложь, над правдою восстав,
свой мадригал размножив, как устав,
своих помазанников поднимает,
и в жуткой прыти рвется на поклон,
задув свечу, как было испокон,
и правда кровь за правду проливает.
***
Я продолжаю взглядом облачные вершины,
Не измеряя, чья страна и в чем согрешила,
Не вырывая прав за бабло
ни у кого.
И когда сдохнет у сильных динамо-машина,
Рыться не стану в тухлых мозгах и плешинах —
Выведу формулу взлёта метафор легко.
Я не торгую спасением и дарами,
Решки летят, прикидываясь орлами,
Бесчеловечность льстиво пиарит яд, —
Пробуй, пока живот не ушел в позвоночник,
Ешь не один и своё и денно и нощно,
Но не забудь, как зубы хапуг скрипят.
Глядя на прекрасный закат,
можно понять двояко
за кофе с прекрасной дамой времен Бальзака —
тоже прекрасный закат наблюдать,
не замечая в глазах проекций ден.знака,
образа мыслей старой лживой макаки,
но подражая Пушкину, воспевать…
подорожав, она дамой станет опять,
выразив козырь объятий навстречу.
Ты отвечай взаимностью. Уже вечер.
Еще немного — и старость — страшно сказать…!….
***
Темно у плазменной панели
журналы толстые читать,
отслюнивать, пока не спели
купюры — и на всё плевать.
Когда споют, — на кнопку пульта
всю жалость мира положить,
прощай, деревня Акапулько,
Я буду Родине служить!
Переору за брудершафтом
весь суповой набор стиляг —
пусть душатся в шелках и шарфах
и вечным пламенем горят.
А я на разовую встречу
копейки жалкие коплю
и электронный человечек
сверяет: Родину люблю.
Любите Родину, стиляги,
она бесплатно любит вас,
и положила, хоть в напряге,
для вас не тухлый ананас.
По гипермаркетам гуляя,
в салончик лего отпусти
дитя, капризам потрафляя,
дай ему Родину спасти.
Вот так в родительских объятьях
он там и Родину найдет,
в салоне живописи крафта
подхватит для своих забот.
И целый вечер будет резать
и рисовать, пока все спят,
по телику головорезы
бегут от роботов опять.
Но мир, спасенный его солнцем —
зря ль каждый лучик вырезал?! —
Манящ и свеж, искрящ и ал —
заката вечером на донце.
Малыш умеет всё понять,
кроме родительской отлучки,
так что гулятельские штучки
свалите комом под кровать,
чтоб не дождался вашей взбучки
вам не сказал, что убирать.
На крыше
Смурная голова, котик смурной
шатается по щербатому краю,
и я его, милого, не забываю,
как ветер, на ручки взяла и шатаю —
и котику нравится ангел такой,
что крыльями тает за серой спиной,
как будто внезапно от крыш улетает.
Светает,
а он потерял светлый плащ
и звездами машет в воздушные льдины,
рисуя небесного края картины
так незабываемо тонко, красиво —
весь трепет весны принести невзначай
и в небе размешивать звезды, как чай.
Весенние березы
Сняла земля пуховые платки,
Березоньки под бархатистой кожей
дрожат. О, как же веточки легки!
К вершинам движет силы сок. Ты можешь
их пожалеть, добрейший из людей?
Для них же ты — почти что чародей, —
Брось нож и смилуйся над веткой озорной,
Люби их видеть зрением души.
Березы-матери, красавицы святой
оберегай видения, спеши.
Березы-матери баюкают в метель,
А летом веерные листья тень дадут.
Люби, как Родину тот благодатный день,
Когда берез увидел изумруд,
Листву и нежность. Не спеши взять сок,
Он молодым — большой любви зарок.
Они клянутся с ним в руках, навек,
И лишь сойдет, как чистота весь белый снег,
Влюбленные к березонькам спешат,
Качая в мыслях зайку-малыша.
Пень
Невеселый пенёк,
зацвету хлебодарной порой,
оторвусь от ствола, от воздушной его вертикали.
Мои листья зарыли в тоскливый осенний денёк,
и беспутные стебли метлой жестяной ободрали.
Что мне видится в вас?
Вы — потомки хороших людей,
Что вам дать от меня,
если я теперь — только опора…
Не кладите мне мусора в корни.
Средь ваших затей
нет понятия Библии, не близка вам и Тора.
Только не выжигайте
мне корни шашлычным костром
и не смейте… не смейтесь
над кольцами лет високосных.
Каждый год високосен и труден —
восстанет крестом
И поселится яблонным семечком в памяти россной.
Только ржёте, как быдла, и пьёте больное вино,
Где кровавые лозы топтал сапогом иноверец.
Там уходит поэзия, как золотое руно,
И велюровый бред посыпает мозги, новоселец.
***
Бестолковое карканье, ради чего сотрясать
Воздух новой весны, быстролетный дурман новоселья?!
Полон таянья снега жасминного, чтобы восстать,
Мир весны, как восход, как свидетельство воскресения.
Были шапочны кроны, держали, как чаши свои
Охлажденные факелы снежной горячности неба,
И хотелось лететь, как автобус, напротив зари,
Чтобы больше увидеть, забыв коготки ширпотреба.
***
За грязью не увидеть чистоты,
За копотью не рассмотреть сияния
Небес, по-мартовски скрывающих цветы
Посылкой в будущее — в ноги изваяния.
Когда витийства солнышка сильны,
И человеко-ангел крылья расправляет,
Как дерева листву — и в них сверяет
Ход времени, в котором мы вольны
Увидеть свет и крылья над собой,
Похожие на лепестки, навеки
Сбирающие росы воли в реки,
Чтоб оставаться добрым человеком
И не подхрюкивать нахалам в хрюк свиной.
***
Расставанье – не значит прощанье, а дальше – лишь стенка,
лабиринт пустоты и абсурд продолженья цветов
и небесных открытий.
Может, верить — и есть тот чертеж, по которому белка,
словно время, проскачет вперед и порвёт путы-нити.
Может, гнезда ворон – это людям пример строить семьи
и ценить безымянное чудо добра.
Без потери
не зайти в Дом молитвы, не мерить словами-шагами
луч добра внутри сердца, отринутого сапогами.
Отходная от обиды
Найду-найду
костяную Бабу Ягу,
она вам всем … —
пусто и безлюдно будет совсем.
Но вдруг нежность вступает в последний такт —
и нельзя никак:
злиться, врага лютого проклинать,
он не лютый — Лютик, желтый цветик в лесу — опять
произрос, дурачёк,
никому не нужен — в молчок
упирается пестиком —
приподнять небеса.
Вышивай его крестиком —
не такая ж краса,
но хоть тряпка красивее —
будет, рот чем уткнуть.
Не заткнуть — что-й то я —
нет, не мщу, утираюсь,
плачу, будто плачу
всем обидным словечкам.
Деловые овечки
лютик маленький съели —
жрать и кушать хотели.
Нету лютого — был ли?
И овечки забыли.
Элегии весны
***
Я не хочу проспать сияния весны,
ее мальтийский флаг переливных ветров,
вскипанье ландышей души. Светлы
истоки — и всего один порог.
Во Средиземный флот спешит корабль ветров —
там веерные лиги крыльев — тот же флот
воздушный — сквозь него идет солнцеворот.
И образы дождя находят лунку слов.
***
Но есть же нежность — не смотри на глыбы снега —
Есть верба с терпким запахом июня,
Что в будущем придет — поток элегий —
И взмахов крыльев, и летит не только пуля —
Летит мгновенье притяженья взгляда
в земной толпе, до наслаждений падкой,
и в мир летит, как стрекоза загадка
и белый след проталины измятой.
Рожденье цвета и происхожденье пятен:
Чем тоньше линия и тем она летучей.
Изысканность страданий и распятий —
то, что не вяжется с торговлей неминучей.
***
Я чувствую, что за меня молились:
Текли слова молитвы неустанной,
И зарождалась в небе божья милость,
Немного пуха и побольше манны, —
И это всё водоворот держало,
Меняло дождь на солнце, риф — на берег,
Сточилось до молекул осье жало,
И так хотелось в радость встречи верить.
***
Я уверяю: полно те свободы
искать как блага, если ты свободен
и видишь мир как лучшую награду,
как свет Гудзона, — он в мечтаньях моден,
и убегает под мостами радуг,
стремит теченье, акваланг выносит
и джина взять под аквалангом просит.
Джин на работе издает свеченье.
Материнское сердце
Материнское сердце
ищет боли и упоения,
убеждения в опасениях,
подтверждения страхов и домыслов,
бьется боль птицей пленной,
в слабом теле нашей Вселенной,
нитью пульса жаворонка,
песенника старенького.
Не хворай, моя мамочка,
сохрани, Господь, маленькую,
прибывающую паводком,
убывающую тяжестью.
Легкая моя, невесомая,
в тонкой сорочке с ленточками,
девица моя во поле,
сиживай сухой, не мокрою,
мой колокольчик-девочка,
мамочка моя, бабочка,
небушка лоскут в тапочках.
***
Сколько детей живёт и смеётся в груди твоей —
Столько подарков готовить под Новый год,
Песен, в которых березовая свирель
Ветром поёт и поднимает восход.
Детками борется за тебя сам Бог,
Словно за хлеб, пробуждаясь в твоей груди, —
вечная жажда знаний. Ты взаперти
ловишь снежинки ртом.
Ты вокруг прости
всех навредивших.
Обида — тягчайший груз,
Сбрасывая мешки, молока попей, —
Много его, птичьего, ну и пусть
вызреет для тебя через мглу потерь.
Эта маркиза исчезнет, ты только верь.
Выдержи боль, как вино в подвале веков.
Видишь — в эпоху света открылась дверь, —
Это твоя возможность добыть улов
детского света в птице и тайне слов.
***
Как будто выключили снег
За две минуты до полёта,
В котором длился человек
На две рискованные ноты.
Раздумий заткнутый тупик,
Не давший выбраться из стенки,
Поработил и этот миг,
Задерживая вдох и стрелки.
И долго ждали небеса,
Держали паузу на пульсе,
Пока природная краса
Искала кнопочку на пульте…
***
Высокое небо выгуливает поздних птиц,
Они еще помнят земли нескончаемый запах,
Цветы, семена, тонкий гул муравьиных столиц,
Гнезд вешних плетенья в когтистых забористых лапах,
Шум трав луговых и потравы стальное кольцо,
Где клоун Волошина в лапах гуляющих тварей.
Ах, кто бы взглянул на страдающее лицо
И сердце поэта в поганой обдуманной сваре.
Буравящим пламенем певчее сердце сквозит
Меж птицами в той высоте, где бессильны вулканы
И разнообразица войн. Злоба — хуже обмана,
Из Ада в Чистилище через Харона транзит.
***
О Родине бескровной и немой
В кривых ухватах пустоговорильни
Сказать словами, скрытыми стеной, —
Как ягодами в адовой давильне.
Сказать сердцам в коммерческой броне,
Разнюхавшим и вкус, и запах денег,
О доблести… Но помнят лишь истерик
Восторги свинские, как песни сатане,
И одураченных людей тоскливый берег.
Ариадна
На серебряных нитях снегов я у света учусь озарять,
Петь душой незаметно для слуха погубленных ям,
Ариадною став в мраке длинных болот и полян,
Чтобы тонкостью снежных волокон эпоху сверять.
Нить гудит, отдавая энергию, пламя — рукам,
Сердце ловит магнитом известие о доброте.
В этой гадкой эпохе вранья в каждой щели — капкан,
Предыдущее время давало движенья не те, —
Здесь — обман, и дурман поворачивают колесо.
Оживлять в них бурленье и тонкие нити тянуть?
Но уходит твоё человеческое лицо
Расхлебать эту жижу смердящую, времени муть,
И твои корабли убеждений садятся на мель,
Там почило твоё человеческое лицо,
И звериные рыла просовываются в дверь
И обман, и дурман поворачивают колесо.
Раньше дверь помогала в борьбе за подарки тепла,
А теперь нет укрытий — везде одинаковый бум,
Заплетаются в узел обугленные тела
Не от ласк, а от бреда и жажды узнать новый шум.
Что-то музыки меньше, — лишь шелест свистит бахромой,
И плетёт ступы дно. Убежишь, но догонит кино
о твоей же попытке сбежать от фанерной лапши,
всех линеек и цензов, указок, кто твой, кто не твой.
Обличается друг в свиноферму с привычной виной —
Обокрасть твою душу — и смыться в учёной тиши.
***
Капала, капала и лилась живая струя моей крови,
Крепко и накрепко жизнь прорастала любовью.
Хищно торчали клещи, готовили свой подвал
для воровской поденщины.
Ветер-самум вплетал
Ужасы гулкой трещины —
взлом пространства — разлука,
переплетенные руки
держат восторг военщины.
Жизнь сейчас — кровь и боль,
Красным и черным помечена.
Судорожно в неволе
переплетать, где прочерчено,
вклеивать, где убито
и вырезать, где мечено.
***
Ни кленов, ни рябин —
один сплошной туман
снеговорота, —
обличающий обман,
насмешка полусбрендивших высот,
как по снегам по пояс выйти, — кто бы смог?
Пласты снегов закапывают жизнь —
Не протолкнуться в серый увалень отчизн —
Лишь снег наслаивает метры ввысь,
и сто дорог свивает внутрь карниз.
Подвалит к ночи метрища два высь.
Снеговиковая по шею голова
на белом поле утекающих высот.
Вороны на ветвях затеяли фокстрот
в борьбе за корку с неба-этажей,
стеной восставших в поле бешеных ножей,
секущих пламенем открытого лица,
проваренного тухлого яйца.
Буравит снег и клацает метель
по яйцам лиц, спешащих в свой апрель,
в мелодию Нагайны — шип и свист,
и хвост, как столб,
и выживший артист —
не разгребёт машину три часа,
чтоб выпрямиться мышцами лица —
там будет грим сличать похожесть мест,
где можно жить, где есть пути окрест.
***
Окно с огнями, кубик света, блажь,
Царица елочная и ее плюмаж,
Сто тысяч струн дождей над елкой в танце,
И в хвое пляшут снов протуберанцы!
Пульсация гирлянд и тысяч сто конфет,
Красная Шапочка с корзинкой и атлет,
Хлопушка в ожидании эмоций,
С закрытыми глазами сказочное солнце!
Мечты о море заслоняют белый свет,
Но не увидеть даже крошечный букет,
И сонный мотылек врезается в пространство,
Роняя снежных хлопьев самозванство.
Страдания, подмена волшебства,
И волн морских резные чудеса…
***
Догони время, вставь ему линзы —
лучше дорога видна,
пусть ему светят наши капризы,
здоровая наша трава:
спелый укроп, аромат базилика, мяты разглаженный лист.
Поймёт ли задумку индус магометыч —
лак на штиблетах и твист?
Славно кататься на лошади пони,
мчать километры верхом,
и не мычать, как дебилы на троне,
нос прикрывая цветком.
Чёткие знанья дороги, ухабов,
линз отпочкованный блик, —
всё только в плюс, если надо, так надо,
чтобы твой глаз не поник,
чтобы на ровной и гладкой дороге
в саване труп не стоял
и не крошил нервы, как носороги,
с краю цветочки не мял,
чтобы не портили жизни кредиты
и не махала страна
тонким платочком, сказав, что убито
время твоё задарма.
Путь очень важен, чтоб не столкнули
злые коллеги в бегу
за курсом доллара, йены, фикули,
также иголки в стогу,
что мы искали долго и трудно,
вырезав глобус резьбой,
чтобы не стало скучно и нудно.
Сослепу махом — косьбой
туго с планидой вне стратосферы
дырку копать на Луне,
пальцем крутить у виска, где пределы
больше и ширше вдвойне.
Закон человечности
В миру неписанных страниц
В линейке взорванных законов
Лежит устав форзацем ниц, —
отбросил крылья пантеонов.
И не вольно дышать ему,
и трудно затаить дыханье,
из монстров вырвать состраданье
немыслимо в таком дыму:
коптильня движет все клешни,
гребущие к себе поближе,
склоняя жертв в праматерь — ниже —
в земли размеченные швы.
Черпателей не легион —
и больше, и ухваты шире.
Живая адская могила.
один утраченный закон.
***
Брошенные в тигль жизни для отвердения,
вялые ветошники, в своей слабости хилые,
мятость-и-тёртость, никчёмность и нехотение
выделкой жизни считают, бедные, милые,
словно вне солнца выдюжившие растения.
Их закрывали ветра от поклёва и вылета
вниз веткой-щепкой – в снег перемерзшими почками —
коконами листвы, души… Знает пыль, и та —
мелкозернистая крупка с ковра между строчками.
***
Сколько крови вылилось с телеэкрана,
Весь красный краплак вышел во время съемок.
Что ж мы такие кроволюбивые, братья, сестры?
Как же глаза это видят, и не из-под челок?
Вроде бы люди, млекопитающие, не азартны,
И проживают пять жизней за сериальный посвист,
Будто маньяки, жуть эту видят, «Порус»,
Бред экзорцизма в хлам разрезает карты.
***
Трепло Трепловно обещает всё,
Чего в Далеких Мымрах не бывало:
Признанье сочинить в стихах басё
И руль на стенку — прямо от штурвала.
Оно такое хитрое у нас,
И лисьим взглядом ставит всех по полкам,
Распределяет инвалидов на прополку
Вместо себя любимого подчас.
***
Всегда я замечаю фонари
В окне двора: подобье бровных дуг
Их разветвленье. Не молчат они,
А рвутся сквозь магический испуг.
Взгляд гипнотичен. Их Андрей Тавров
Не замечал, но вдруг увидел так,
Что это было, как открытие вне слов, —
Болел он накануне. Смерти знак
Увидел, как прекрасное лицо,
Век революций — боль закрытых век,
Залитых тяжестью, будто свинцом.
Но даже так прощу я талый снег.
А человек, любя чертоги тайн,
Бросается в погоню. Красота
Чарует магией. Диагональ
Креста — в снежинке, микроскопы — вдаль.
Асфальт — как зеркало, он мокр и свеж,
В нём свет рисует быстро вертикаль, —
Трапецию снежинки. Вырезай
Фантазией, но солнца не порежь,
Оно — два ёжика в одном клубке,
И восклицает в искрах о заре.
Подумать только: в желтом колобке —
Весь мир, и фонари могли сгореть!
***
Мои глаза не могут больше читать,
Они посмотрели вглубь души, — там любовь цветет
надеждой и верой, раскалывая лёд,
и будут любовь лелеять опять-опять.
На разных планетах разные полюса
находят единую точку, одну из ста,
момент притяженья держит сердца насквозь —
теперь не прожить ни минуты-секунды врозь.
И девичья память долго будет искать
лучину, свечу, и точку накала звать.
***
Простить меня прошу
обиженных нечаянно друзей
Нечаянно обиженных
на пыль фантазии моей,
сверкающую драгоценную пыльцу
поэзии моей, которая к лицу
льнёт ощущеньем таинства высот,
не грязными ошмётками от бот,
И в этом вся обида на меня, —
В мировоззренье не потухшего огня
***
Я продолжаю взглядом облачные вершины,
Не измеряя, чья страна и в чем согрешила,
Не вырывая прав за бабло
ни у кого.
И когда сдохнет у сильных динамо-машина,
Рыться не стану в тухлых мозгах и плешинах –
Выведу формулу взлёта метафор легко.
Я не торгую спасением и дарами,
Решки летят, прикидываясь орлами,
Бесчеловечность льстиво пиарит яд, —
Пробуй, пока живот не ушел в позвоночник,
Ешь не один и своё и денно и нощно,
Но не забудь, как зубы хапуг скрипят.
Глядя на прекрасный закат,
можно понять двояко
за кофе с прекрасной дамой времен Бальзака –
тоже прекрасный закат наблюдать,
не замечая в глазах проекций ден.знака,
образа мыслей старой лживой макаки,
но подражая Пушкину, воспевать…
подорожав, она дамой станет опять,
выразив козырь объятий навстречу.
Ты отвечай взаимностью. Уже вечер.
Еще немного – и старость – страшно сказать!..
***
От белых рек сияющих манжет
Утопленники мусорных корзин
Плывут за премиями — веслами в сюжет.
Играй, мышонок, под снегами зим!
Беги уткнуть норушку! Поддувал
Не меряно. Их статус прозевал,
Беги, мышонок, в теплую нору,
Продолжи там манжетную игру,
Перекуси от голода ту нить,
Что над зерном в мешке не развязать.
Она позволит быстро говорить,
Жуя ещё быстрей. Не занимать
Мышонку ловкости над чехардой,
Среди козлов он — важный козодой.
За хитрой челюстью «пи-пи» — язык,
А действует, как львиный грозный рык
С кувалдами для отягчённых дум
О том, кто стеклодув, а кто манул,
Кого погладить, а кого побить,
Кому заклеить, а кому разбить.
Водовороты разбухающих октав
Утильно квакают с лягушками впотьмах,
Играя Альбинони, перепев
Посмертно всплывших Орлеанских дев.
Уносит белая река взахлеб
Поэта, — он акулий был паёк.
Манжет от крови не перестирать,
Но в высший смысл стремится крабов рать,
И в спешке разгребая донный ил,
Забудут всех, кто был их сердцу мил.
***
Священная роща непризнанных идолов Лиры
В немом умиранье, в кислотных слезах утопая,
Прощальные плачи высвистывает зло и сиро –
Смиренная роща поэтов, что стоя, сгорали,
В посуточном хламе не выбрав, как бусинки, время
От грешной земли в поэтических снах оторваться
И плавно витать ароматом весенних акаций,
Пленять нежным словом, далёким от инсинуаций…
Какая тоска погибать одинокой богиней,
Расскажут Сократ и Овидий, и даже Гораций…
Листая, стирает нас время, — сливовый ты иней, —
Под пальцем уходишь навеки, и не подобраться, —
Смывая, забудут. Нет правды, — зачем же стараться,
Где алчны до славы приветливострунные братцы.
Священная роща поэтов, убитая гарью,
Листает сосуды листа, как хрусталь, в смысле линий,
Резцом вырубаемых в хрупкости сердца познанья, –
«А как твоё было незнаемое нами имя?», —
Расспросят в аду, в сковородке, знакомые лица, –
Ступает нога человека через их страницы.
Иные по тюрьмам всю жизнь ожидают свиданья.
***
О, бескрайняя степь мозговая
с вертолётом от гнусных клещей,
ты – несносная жуть клещевая
с побирушной рекламой для щей!
И поили тебя, и кормили,
чтоб ты думала, что не одна.
Кости всходят в крови, словно в иле –
не видать досточтимого дна.
Гой ты, мати родная, Россия,
растрепал тебя по ветру флаг,
черенком от него ты косила
и людей, и моржей, и собак.
Только, видишь ли, косы ступились,
вертолётные косы твои,
мясорубочно гномики бились
в стекловату глазами – в семью.
Из окна же сверлит бабка Ёжка
в виде щедрой поганой родни.
Покалеченная головёшка
усыхая, мигнёт, как огни.
Заколдырится вечное диво,
просвирепствует гнойный туман,
уставное подарится чтиво,
закрывая поглуше обман.
И распнёт наконец-то поширше,
во всю степь расчехлив контрабас,
напевая в усы свои вирши,
забубённый и вежливый бас.
***
Белые осы жалят, как белые ливни,
мчатся по кругу:
из сердца — на щеки…
на карнавал постаренья,
где выбелил синим
цвет мотылька молодого — ночную разлуку.
Пылом- задором охвачены, брызгали жизнью,
искрами- крохами у мирового колодца…
Легок журавль деревянный до цепного звонца,
если тяжел — то обед всем становится тризной.
Именовали любовь, разымёнывали разлукой,
Сердце стреле отдавали, как мышцу уколу,
выздоровело от любви, солнцем в синюю гору
трудно взошло, солнце — сердце, — плененному взору
не избежать, не размолвить повязанных смыслом,
тайной любовью к словам, естеству и молитвам.
В белые пропасти снега уходит обида, —
отгоревала — ушла, как сердец пирамида,
долго держащая наши улыбки-секреты,
выходки молодости, тонкой стрункой пропетой.
Белые цветики в синей твердят карусели,
что мир был сладок до лжи в золотистом апреле.
***
В тот светлый день любовь моя прошла,
И стало легче без ее страданья.
Я поняла, что будет жизнь без шва, —
Боль заросла, ушли ее гаданья.
И легкость невесомых покрывал
Щедрее причиталки на поклоны.
Закат не просто красен стал — он ал,
А сердца стук — малиновые звоны.
И ну ее, треклятую любовь!
Счастливей без ее оков и замков!
Теперь спокойно сердце спозаранку,
Ход крови не тяжёл и звонок вновь!
Монолог Катюши Масловой
по мотивам романа «Воскресение» Льва Толстого
- Монолог Екатерины
Когда похожи звуки на пенье птиц,
Увидишь дельфинов в небе сквозь блеск денниц.
Светает. Снегом накрыло горечь всех слов
от прыткости хама, держащего цепко улов.
Дорогу жизни очистит и снег, и лёд,
Убитая слава нахлебников ищет и ждет,
Поманит и больно стукнет. Отряд лжецов
Следами порежет память, но в ней засов.
Змеиный ход пригревшихся змей прерви, —
Пусть лопнут, как жабы, и сгинут в свете зари.
- Екатерина – Нехлюдову (в переносе на современность):
Подавились, сволочи, копеечкой моей,
Пусть вам станет пусто, пейте ваш шалфей!
Горлышко не мерзнет? Ножки не болят?
Подколодной змейкой трехгрошовый яд —
В чашу вам познаний. Радуетесь дню,
Словно новоселью? Лезьте в полынью,
Роботы из льдины, свой скоблите лёд,
Грязные мякины. Совесть не поёт?
Войте же в овраге
Песенку свою,
Вывесите флаги —
Я на вас плюю!
Примерзай к трясине,
подлость, как наркоз.
Всмятку в лимузине
Вас прошиб понос.
Отдохнете в стельку,
Прожигая снег.
Промолол емельку
Ваш кровавый бег
По моим постройкам,
По моей судьбе,
Выделанной Вами
В адской голытьбе.
***
Где балластом любовь была –
Замолчали колокола, —
Шорох крови дымится здесь,
Разболтает людей, как взвесь,
Пустит по рулетке бегом
муравьиных великих дел,
шевеля духовный предел,
потревоженный сапогом.
***
Как слабый лепесток от вечного ручья
не оторвет питающую жилку,
идущую от корня,
мать моя
питает болью жизни и меня,
сомнениями: «Держишь ровно спинку?», —
так умиляет старый тот вопрос.
Толкает в гору испытать вновь тёрна.
И шепчет ветер в одуванчиках под нос:
«Дыханьем пуха не задень», — потёртой
обложки книги жизни не порви
и попусту со вздохом не реви.
***
Зал пустот. Церебральная лекция сна.
Веселились чудовища, так как весна
душегрейно калечила мозг, испарила,
словно парила до немоты образ ила,
где исчезли идиллии до волоска.
И теперь отдохнувшие в ССССР,
затруднились партийцы ходьбою с носка:
балеринская важность, брезгливые спа
и вагон заварушек, и баня тесна.
Всенародной парной от дефолта привет,
вас встречает упитанный в прошлом скелет,
долго водит по залам: здесь жили князья,
а теперь злые мыши охранников злят.
Цветоводы устали вас тлей застилать:
не нужны. Отойдите. Вас было не пять.
Побилетный контроль, закрывающий рот,
доедает пайки из кунсткамерных шпрот.
***
Перед иконами молчишь,
перед любовью вспять
бежишь, как пламя от воды,
бумага – от огня.
И будешь силой изнутри любовною сиять,
но убежишь, как от беды
свой тайный ключ изъять.
И посмотревши сквозь кольцо
на папертный прогал,
рассмотришь в нём своё лицо
и вспомнишь там фингал.
***
Ничто не откликается на дождь,
Когда зима в еловых лапах прячет
Подарки будущего — это невтерпеж
Узнать, что там — лови, а то ускачет!
Такие ливни хлынули на снег,
Что не поверишь белизне под шепот
и ход воды, как будто тонкий ропот,
Весенней стружки шелесты из мглы —
Скворечниковый гомон и возня,
и молодость… О как же мы могли…
Ведь там была надежда и стезя…
Остался голый бунт из-под земли.
В ее пластах бессмертен ход воды.
Но давний свет каморковой слюды.
Как чья-то святость, врезался в сознанье,
и снег во льду зашелся в полыханье.
***
Пыльца любви за окнами витает,
Но нет дороги мне в ее возврат.
Я помню, был ты мне когда-то рад,
И знаю, глыба тяжкая растает.
Но выльется печаль — и мимо, прочь,
И не заденет ни твоей натуры,
Ни плеч твоих в дожде моей микстуры —
Тебя лечить от холода, как дочь,
Хоть ты мне не отец, а бывший друг,
Мне преподавший торжество наук.
От холода не ерзает душа,
Любовный жар мне выбелил очаг,
И оттого мне память — словно стяг —
Над всем восторжествует, малыша
Придуманного как укор любви,
Повесит ангелом в пылающей крови,
внутри. Снаружи только добрый снег
напоминает: здесь был наш ковчег.
***
Керамические снега,
Вдали размывы берез,
Вода слюдяная, слёз
не стерпевшая в плену льда,
заряженного солнцем. Свет —
Яркий ливень волшебных искр —
Будто небу — земли ответ —
Купол звезд, как мозаика, быстр.
В этом славном кружении дня
Воздух полн жара и огня, —
Свет любви озаряет. Мысль —
В тайной радости сердца длись!
***
В слепых переплетениях ветвей
За зимней спячкой в снежном одеяле
Лошадке снежно-бархатной поверь,
она воистину была. Твоя ли?..
Ты ли скакал под утро по Луне?
Так порция мороженого летом —
Как явность, что привиделась тебе, —
Но вот растаяла, как вымысла монета.
Фантазии отчетливый режим —
Явленье Музы по часам не строгим,
Когда ослаблен времени зажим,
И перешагивают мои ноги
сугробы ваты сахарной. С тобой
на краю света в тонком покрывале
зари вечерней. Ты, мой дорогой,
Ты слышал: будто петли, мы стонали
у райских врат. Обмётан бахромой,
Щебечет наш птенец. Ладонный домик —
Ему тепло. А на планете тоник
По воздуху прошелся в кутерьме —
Очистил для дыхания коктейль
Из колких на морозе, пузырьковых
иголок лимонада. Не пробей
шипучим ароматом света снова.
Тогда возликовал земной двойник,
линуя не квадраты пребыванья —
планету, — она не для умиранья —
для жизни распакована совой,
чьё уханье, как сердце — в чудесах
летит и прыгает повыше, как лошадка.
И мы, подпрыгивая, так взлетаем сладко
и весело. И ветер в волосах.
Я в мире счастья чисто прибралась,
Чтобы сердцами пели струны мая, —
И не дорога там оборвана кривая,
А перепрятка снежная взвилась.
1 комментарий