ЯБЛОКО
Снова, глупо, вопреки рассудку,
Не туда повесили звезду,
Спрятавшийся в телефонной будке,
Ночи круг печалью обведу.
Быть собой, пусть увеличит в сумме,
Искаженья предрассветный час,
Слушая оцепеневший зуммер,
Проходящий глухо через нас.
Над балконом дома из панелей,
Млечный путь из неразрывных уз.
В городском саду юнцы пьянели,
Надрывался в аромате гнус.
И свисало яблоко планетой,
И упасть грозило на траву,
В это разъярившееся лето,
В этот мир, где я еще живу.
ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД
Когда зима поднимет ворот,
Из индевеющих вершин,
Встает с утра запретный город,
Являясь, множеством личин.
В бетонных трубах предо мною,
Где зарево стоит в дымах,
Не за китайскою стенною,
А по соседству и впотьмах.
Его я плохо понимаю,
Но будет так, на все века –
Река во льду глухонемая,
С фигуркой дальней рыбака.
Так почему, чредой полосной,
Цехов искристые венцы,
Похожи, в смыслах переносных,
На поднебесные дворцы?
…Рабочий день толпу не нежит,
Трамвай устало дребезжит,
И наледь, как лиловый стержень,
Узорно стекла освежит.
ЦЕППЕЛИН
Гляди сыновьею любовью на горизонт, где как налим,
Плывя, струи тугие ловит по нашей воле цеппелин.
Подставил смело ветру щеки над сонностью речных прохлад,
Несвоевременный – и в итоге, несовершенный аппарат.
Скрипит фанерная гондола, где командор засел птенцом.
Он на какой парад в просторе летит серебряным яйцом?
Нам дерзновенья века любы, подвластен, мил лубковый сказ,
Играйте ангельские трубы, звени моторами каркас.
Канаты свесились под брюхом, как письмена из узелков,
Гордись страна небесным духом, путь властелинов – он таков!
Мы покоряем раз за разом простор, не осознав предел.
Мечтою в кубатурах газа, судьбой неповторимых дел.
НОЙ
Земля молода, в ней упрямая нега,
Теплы небеса и манят пеленой,
Зачем же кедровое тело ковчега,
Поставил на брег недоверчивый Ной?
С утра облачился в льняную рубаху,
Денек безмятежный на все времена,
Умыты росою библейские страхи,
Пророки вздремнули, хлебнувши вина.
Смеется над ним молодая природа,
Бросает к ногам изобилье плодов,
И воины гордо идут из похода,
Ведут на веревках коров и рабов.
Купцы суетятся в торговом угаре,
Артельщики строят из камня дома.
А он все твердит: каждой твари по паре,
И все собирает в мешки семена.
ЗАПАХ МИРА
Светится зеленая ограда,
Тени расползаются, шутя.
Розовыми пятками по саду
Мнет растенья малое дитя.
Изнывая в первозданном зное,
Ощущают приступ духоты
Брошенные в марево земное
Синие и красные цветы.
Наблюдай за малышом и робко,
Ощущай библейскую тщету,
Леденцов душистую коробку,
Запах мира, сада красоту.
СЛУЧАЙНОЕ РОДСТВО
Поправь очки со сломанною дужкой, расцвел цикорий, синева зовет.
Из подворотни пахнет свежей стружкой, там кто-то курит, плачет и поет.
В тумане зябком отсырели кровли, не разберу ни слова, хоть убей!
Взаимное доверье лечат болью, в бессилье оправдаться перед ней.
Тревожат душу у кирпичной кладки, простывший день и краденый арбуз,
Догадываюсь – режут правду-матку, и нож достанут, что козырный туз.
А дальше будет курица от плахи бежать недолго и без головы.
Бродяжий дух, напомнивший о страхе, не вразумит хозяина, увы.
Цепочку пищевую понимая, кунжутным маслом пенится казан,
Событий и поступков связь прямая, навязчиво бросается в глаза.
Но в этом мире, созданном искусно, а дьяволу и в этом повезло,
Причастности мистическое чувство обманывает весело и зло.
Пронзительны родные захолустья, оправданное жизни естество.
Прими же с горькой, просветленной грустью неясное случайное родство.
Еще в руках бутылка с теплым пивом, и далеко оливковое дно,
Банально все окончится обрывом, а в нем и есть спасение одно.
ПРАЗДНИК
Жизнь интересна в первой трети,
На кухне молоко кипит,
Петарды зажигаю дети,
И снег искрится и шипит.
В прихожей разговоры грубы,
Свет резко падает в проем,
Приходят гости, шапки, шубы,
Топорщатся хмельным зверьем.
А улица ликует в сборах,
Куранты бьют желанный час,
Расплавлен наст, чернеет порох,
Привычно праздник входит в нас.
Вот так приливом и отливом,
Сумбуром, новизной затей,
И только хрупки и ленивы,
Остатки ледяных дождей.
В них видно будних дней удушье,
Работы повседневной боль,
Жизнь, дай чуть-чуть великодушья,
И праздник выплакать позволь.
ШКОЛЬНИК
Солнце жарит, в настроенье глупом,
Показав смазливое лицо,
Выжигает на скамейке лупой
Школьник нехорошее словцо.
Жаждет чадо молодое воли,
Хорошо одно в борьбе со злом:
Он не ловит покемонов в школе,
И бычки не курит за углом.
Но во всем видна первооснова,
Пусть невелико творенье рук,
Тянется дымок с доски сосновой,
Кривизна обугленная букв.
Теменем качает рыжеватым,
И сопит, сосредоточен весь,
Истиной простой и тороватой,
Неприлично лишь ее прочесть.
Полдень тонет в мареве, в подбое
раскаленном, так прими в строку,
Грешное, знакомое, любое
это приобщенье к языку.
ТИХИЙ СВЕТ
Я встану спозаранку,
Пойму, что день нелеп,
Бычков открою банку,
Нарежу черный хлеб.
Где утро в темя дышит,
И брезжит тихий свет.
Садись, избранник свыше,
На скромный табурет.
И будет стол, поверьте,
Гостеприимно прост,
Так выглядит бессмертье,
За это первый тост.
На середине лета
Зачем такой сарказм,
И неживых предметов,
Не суетный соблазн?
Черна под утро зелень,
Двора угрюмый свод,
Лишь остается верить,
До дрожи: все пройдет!
МЕЛКИ НА АСФАЛЬТЕ
На асфальте цветными мелками,
Нарисованный домик с трубой,
Неказистый корабль с парусами,
Небосвод небольшой, голубой.
Голенастое дитятко, здравствуй!
Дай вернуться в твой возраст на миг,
У курносого облика странствий,
На лице торжествующий блик.
Простота накануне улыбки,
На качелях взлетает восторг,
И кузнечик играет на скрипке
В пестрой клумбе похожей на торт.
Но упрямое время верстает,
Упрекнув фантазера во лжи,
Мальчуган дураком вырастает,
И зарёванный дальше бежит.
Так какой мы помазаны кровью,
Если гостем случайным в дому,
Вера общая схожа с любовью?
Но противна хмельному уму.
ОСТОРОЖНАЯ НОЧЬ
Отрекся от себя привычно, внезапный непогоды вид,
Дух общежитий вторгся зычно и ни о чем не говорит.
Жить, как рассеянный прохожий, нашедший в подворотне дрожь,
Где осторожно ночь положит в карман наборный финский нож.
Фонарный свет, слепящий окна и в лужах непорочны льды,
Прохлады длинные волокна, лицо мертвеющей воды.
И каждый час во тьме преступно, шумят незримо поезда,
Напомнив нам, что недоступны: мечта, дорога и звезда.
ДОЛ
Швыряет полдень на весы небес: где гром, а где прохладу.
Пастух, бегущий от грозы, застывшее у речки стадо.
Огонь и хлябь – благая весть, покуда в напряженье полном
Поток готов в запруду сесть перед раздвоенностью молний.
Они родят лиловый дым, по полю он ползет украдкой.
Куря и смешиваясь с ним, пастух дрожит под плащ-палаткой.
Осмысливая страх и вздор, пугливость вымокших животных,
Достал он красный помидор, лоб утерев ладонью потной.
И дух отчаянно хмельной, среди пернатых и растений,
Качают головой больной кусты в стеклянном оперенье.
И дол, в затишье на испуг явился, первозданно скроен,
Как будто делом наших рук освоен и благоустроен.
БУБЕНЧИК
В жажде жизни, в ее круговерти,
Перемешаны правда и ложь,
Много скучного в опыте смерти,
Не тождественно правилам… Что ж?
Безутешно одетый дух речи,
Удивлял повседневности бровь,
И за ближнего страх недалече,
Был на жалость похож и любовь.
Но размажь эту смесь мастихином,
Не жалей ни кармин, ни белил,
Ремесла полновесным цехином,
Ты давно и за все заплатил!
Небо крыл непечатною жестью,
Жадно ел пирожки с требухой,
Исходивший глухие предместья,
Молодой, бесшабашный, бухой.
Муки вечные щедрой пригоршней,
Собирал и прощенья просил …
Потому и в груди, скомороший,
Вместо сердца бубенчик носил.
НОЧЬ
Дует ветер дел заплечных
Буйной голове в висок,
Путь, и тот явился Млечный,
Набекрень, наискосок.
Отчего смертельна свежесть,
И поставлена в вину?
Волки, кровожадно нежась,
Скалят пасти на луну.
Клювы вороны прочистив
Больше очи не клюют,
На душе светло и чисто,
Да и в душу не плюют.
Только чья-то тень святая,
Тает в медленном огне,
Крылья больно вырастают
На истерзанной спине.
Порч и почестей небесных
Узелком связать невмочь,
За слезой простой и честной
Отправляйся в эту ночь.
ТВОРЕНЬЯ ВЕЩЕСТВО
Крыжовника глаза кошачьи,
У тишины есть сонный створ,
И влажною сиренью смачно,
Грешил и задыхался двор.
Дома откормленные сонно,
Хозяев ждут наверняка,
Покойные во время оно,
Глотком парного молока.
Поджаренный на солнце точно,
Смотрел подсолнух втихаря,
Тесали рядом бревна сочно,
Махоркой крепкою смоля.
Я понял, труд в высоком смысле,
Хорош, чтоб замысел его,
У бытия на коромысле,
Качнул творенья вещество.
Пусть учит день добру и страху,
Когда в поту нательный крест,
Отдаст последнюю рубаху,
И вспомнит перемену мест.
БОГОМАЗ
Моленья предвечерняя волна,
Качается лампада откровенья,
Душа, как прежде, истиной больна,
Истерзанная, с миросотворенья.
Пусть светится от золота оклад,
И в паутине красок римский отрок
Пронзает змия, попирает смрад,
Являя подвиг мировой и кроткий.
Левкас никак не отпускает кисть,
Из чаши дня или из чаши ночи,
Желтком яичным краски занялись,
Отображая перечень пророчеств.
Есть истина сакраментальных фраз,
Есть бытия распавшиеся части.
День нарисует новый богомаз,
Без участи, тоски и сильной страсти.
У ОКНА
Под чердачными балками где-то,
Жизнь с мансарды острее видна.
Посмотри, ты же черный от света,
Потому, что стоишь у окна.
Тенью – гордый, а профилем – жалкий,
Бытие на ткущем счету,
Пахнут остро бензином фиалки,
Небеса предъявят наготу.
Так скажи этой оптике: – Здравствуй,
Потому, что на все времена,
Стал невольной причиной контраста,
И душа в черновик вмещена.
Город виден, хранит содержанье,
Хмарь над жестью изогнутых крыш,
И стихию несут горожане,
На работу, а ты промолчишь.
Только к далям бесплотным готовясь,
Отправляешь сиротски мольбу,
Уместить в некрасивую совесть,
И в свою и в чужую судьбу.
ОДНА МИНУТА
Ушел в дурмане, стыдно малость,
Простые позабыл слова.
Черна как хлеб разлуки жалость,
Черства уютом, как вдова.
Не быть нам снова молодыми,
Уйти и больше ничего,
К не подытоженной твердыне,
Благоразумья своего.
Но век не изменяет облик,
Для новой встречи роковой,
Пока еще не приспособлен
К отмщенью опыт неживой.
Когда дороги изогнуты,
Тоской пылят издалека,
Хватило бы одной минуты,
Чтобы проститься на века.
