«Надо только написать одну правдивую фразу…»
(Э. Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой»)
Я хочу написать повесть об одном лете в Москве. Сюжет такой: он улетает в Нью-Йорк в надежде пройти испытательный срок программистом в международной компании, она остается в его квартире на набережной «золотой мили» в обмен на то, что позаботится о хозяйском лабрадоре.
(– Перелет тяжелый, с его весом только в багажное отделение, он один-то раз взвоет, а если придется возвращаться… К концу лета, если устроюсь насовсем в штатах, решу, как его к себе переправить, а пока даже квартиру решил не сдавать…)
– Америка! – всплеснула руками мама, – как улететь в другую галактику, как умереть… Ты сама когда-то хотела, хорошо, что осталась в Москве.
Она остается в дымчатом лофте над рекой, будто парящем над городом. Однажды и я побывала в таких апартаментах: высокие окна, пронзительный свет, дорогие фотообои с туманным еловым лесом, фонари в прихожей напоминают ночной Арбат, барная стойка делит пространство, под окнами тоже растут голубые ели, каменная кладка, циновки, камин, кресло-качалка, даже свечи есть, отсутствие штор (только жалюзи)… так непохоже на съемные квартирки старой Москвы с потрескавшимися подоконниками, турецкими аляповатыми коврами, хрустальными пыльными люстрами и свалкой из лыж и велосипедов на тесных балкончиках.
Она остается, а к ней приезжают друзья, и каждый привозит в Москву свой город, наполняет ее своей историей. Потому что Москва – как солнце, лучевая, состоит из бульварного кольца и тянущихся во все стороны улочек и переулков. И непрерывность этих лучей можно перевести как «continuous», а можно как «no limits». Куда бы ни уезжала, таскаю Москву за собой повсюду, а в ней самой пересекаются улицы городов мира и линии судеб всех моих друзей. И да, эта история о богатых и бедных, о хозяевах и гостях.
Я всё лето прилежно фотографирую уличных музыкантов – как символ вольной, но голодной жизни писателя на фрилансе. Знаете, ведь большие деньги не зарабатывают, заработать можно только на жизнь, а не на замок у реки. Большие деньги приходят, откуда не ждешь, и не все могут их удержать, справиться с чувством вины…
– А что в финале? – спрашивает подруга, – они же останутся вместе? Нельзя упускать заокеанского принца.
Нет, не останутся. У меня пока два варианта, но оба про расставание.
Первый:
«И после тревожного, но преодолимого всё же лета, наступит осень, в прозрачном воздухе закружатся листья и неуловимые мелодии грусти. И я, как всегда, буду сосредоточено познавать что-то новое и нести это что-то в мир – бесконечный и потому никогда непознаваемый»…
И второй:
«В осенней мгле вижу лица персонажей повести за светящимися окнами… За одним из череды окон ждут и меня. Там и есть мой настоящий дом».
– Принцам надо соответствовать, а ты, представь себе, не хочешь.
И сейчас я бреду вдоль «золотой мили», чтобы сесть на речной кораблик и прокатиться до Воробьевых гор.
– Это один из самых пустых кварталов Москвы, – объясняет экскурсовод. – Люди скупили элитную недвижимость, но не живут там. По вечерам можно увидеть, что не светится ни одно окно, и кажется, что в пустых домах гуляет ветер.
Я смотрю на воду и думаю о том, что не хочу лгать. Не знаю, уютно ли вы себя чувствуете на всех этих балах принцесс и ярмарках тщеславия, по мне, так лучше вообще не участвовать в соревнованиях, чем иметь все шансы проиграть, хоть видимость сохранишь, иллюзию существования.
Зачем писать прозу, если можно вести дневник?
Никто уже не часть материка, все в соцсетях, цифровое поколение возможности острова[1]. Сидя в башне, пишем себе в будущее в надежде, что сетевой алгоритм напомнит «этот день» и удастся сохранить свое время в потоке однообразия. В надежде, что возможность сообщения всё же существует, и острова способны делиться опытом и вдохновлять друг друга.
Река вздохнула и ударила в борт набережной. Я мечтаю о море. Почему мы всегда не там, где хочется? Я могла бы жить у моря, а кто-то запертый в башне успеха Moscow City мечтает спуститься к реке. Посидеть на скамеечке тихой стрелки Воробьевых гор: здесь шумный город умолкает, столкнувшись с невесомостью зеленых парковых аллей, а мимо гонят морскую волну кораблики. Ощущение – как на курорте. Один билет в лето, пожалуйста!
Добрела по набережной до Парка Культуры. Небо стремительно затягивало, а над головой – желтый светящийся круг солнца. Я – в глазу бури.
«Штормовое предупреждение! Немедленно покиньте парк!» – завыли громкоговорители. МЧС тоже прислал смс-ку.
Через год мир закроют на карантин, и моя повесть не сбудется…
Мир закрыт, но из Москвы и некуда уезжать. Здесь мы всегда в дороге. Метро, железнодорожные платформы, ожидание поездов… Перестук колес – как ритм жизни, что творится в пути.
Провинциалы родные города не любят, просто терпят: где родился, там сгодился, а москвичи Москву любят. Наверно за то, что здесь у каждого свой путь.
Я в Москву приехала улетать в Америку – и осталась. Теперь на вопрос «Откуда?» отвечаю не задумываясь. Да, негенетическая москвичка, не в третьем поколении, но после бродяжьей юности, когда ищешь по свету чудес, живу здесь дольше, чем где-либо, где все трещины на потолках занюханных хостелов, хоть в Европе, хоть в Азии, сливаются в одно разбитое зеркало, и если не отвечать «из Москвы», то больше и неоткуда.
Таксист в промороженном насквозь зимнем и темном Челябинске спросил, на какой рейс опаздываем, и его «ах, в Москву!!!» прозвучало как «в Рай». На вручении Уральской премии твердила им: «Уезжайте!», а они оды пишут желтому туману в тридцатиградусный мороз. Для поэта, писателя чем хуже – тем лучше, а таксистов сгубила легенда «бери что дают, а то и этого не достанется».
Вспомнилась история наших аквариумных рыбок. Обещали в зоомагазине: рыбка не вырастает больше аквариума. Но наши росли и сходили с ума от тесноты, бились о стеклянные стены, и мы относили их обратно в магазинные громадные аквариумы, а потом навещали, как родных. Те, кто сумел построить жизнь мечты, никогда не соглашались на меньшее, компромиссами устлана дорога в личный несчастливый ад. Те, кто смог – уехал, куда хотел.
«После Москвы везде провинция», – жаловался друг-художник. Сдавал московскую квартиру амбициозным провинциалам, а сам писал пейзажи и вел скучную жизнь рантье в Твери. Я много где побывала, но чтобы обойти любой город, даже Париж и Питер, мне хватало трех дней на ногах с утра до ночи. А по Москве можно бродить всё лето разными маршрутами и ни разу не повториться. Еще лучше – я заблудилась! Где-то во дворах близ Малой Ордынки очутилась в прошлом веке в маленьком фабричном городке. А в ларьке на углу продавали пирожки с вишневым вареньем по тридцать пять рублей. Я и забыла, что бывают такие цены. В моем «писательском» кафе «У Клары» на Патриарших за десерт из бокала вина и вишневого штруделя выкладываю по восемьсот. Чего только в недрах Москвы не добудешь!
Навести ты меня здесь, мы бы затерялись на этих улочках, гуляли бы по ним в обнимку, не оглядываясь в страхе обнаружить знакомых за спиной, как два влюбленных призрака. Но ты далеко и бродишь со мной по Москве незримо.
А пока… любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны. И та безбашенная парочка, плюхнувшаяся на скамейку в фабричном дворике и так поглощенная друг другом, что не заметила на краешке меня, слизывающую вишневые капли с голого локтя, тоже.
Они целовались, а мы никогда не будем.
Я не хочу сочинять, буду писать автофикшн. Герои книг оживают на улицах, бульварах и площадях, люди становятся героями книг. Простые люди.
«Любой из нас может стать героем повести или романа», – прочла в чьем-то чужом дневнике в сети…
Понаехать в Москву дано не всем. Тем, кто родился здесь, не понять, не оценить всей романтики события. Им повезло здесь взрослеть, но не повезло измениться. Обрести личность, свободную от стеклянного провинциального потолка.
В Москве я с начала нулевых, и все годы слышу или читаю в комментариях одно и то же: «как ты, такая нежная, выживаешь в городе, где все друг другу глотки рвут» (от друзей) и «как человек, чувствующий себя в зажравшейся столице, как рыба в воде, может вообще рассуждать о чем-либо духовном» (от далеких читателей).
Знаю-знаю, большинство из нас Москву воспринимает именно так: город возможностей. И наезжает, чтобы урвать свой кусок, завоевать себе место под солнцем.
Но есть и другие обитатели города огней…
Впервые шагнула на площадь трех вокзалов – как в сердце захватывающего водоворота. Окружающие так и струились, будто беспозвоночные. И, как рептилии, были хамелеонами: яркая одежда, лица всех национальностей, волосы всех цветов радуги, разноголосица. Лучшая тактика исчезновения, подумалось мне, раствориться в огнях витрин. Здесь никто друг друга не видит. Идеальная маскировка. В маленьком городе чужака за версту видать, а здесь все чужие, на равных. В родном городе часто чувствовала себя не в своей тарелке. В маленькой общине живешь под прицелом неспящих глаз, вечные сплетни, шепотки, ворчание, наставления: не туда, не так, неправильно… А здесь до тебя никому нет дела. Никто за тобой не присмотрит – и никто не осудит. И эта пьянящая анонимность в вихре танцующих вокруг призраков-невидимок подарила, наконец, чувство локтя и безопасности. Настоящего дома.
И нас, пропавших без вести в толпе, поверьте, немало. Мы живем в своем волшебном мире, не соприкасающимся с настоящим, и требуем от окружающих лишь одного: не преследовать. Иногда, правда, сами заглядываем в окна чужих офисов и домов, чтобы попытаться понять, каково это быть нормальными. И стремительно исчезаем, потому что невидимость – лучшее свойство наблюдателя.
На самом деле нужно было начать с вопроса: Кому принадлежит Рождественский бульвар? Королю поэтов. Он часто гуляет здесь, фотографирует скамейки (и ту, на которой сижу сейчас) и выкладывает фотографии с комментариями о прохожих в соцсети. А если я хочу рассказать о нищем, протянувшем мне на этой скамейке свой последний бутерброд со словами «Подкрепись – полегчает», потому что плакала от безысходности, но он спас, подарив веру в людей? Или о дереве, под которым сама пишу стихи, а оно умеет слушать и исправлять неточности рифм?
Или подбросить монетку на Садовом кольце – и пойти первым путем воспоминаний от Сухаревской до Патриарших прудов, чтобы рассказать о кафе, где пишется лучше всего? Вернее, писалось. Многих уже не существует на карте Москвы, превратились в фастфуд.
Мещанская – моя первая улица в Москве. Два шага от Садового кольца, но нельзя готовить. Ходила вечерами ужинать в «кафе Макаревича», там отлично и очень дешево жарили котлеты с картошкой. У входной двери развешаны фотографии маэстро с друзьями и родственниками и стихи со словами «гостей и августа много», написанные от руки, в рамке. Андрей Макаревич тоже любил это кафе, наверное, часто там отмечал дни рождения и семейные праздники. А у меня в этом кафе было много февраля – почти каждый вечер, но язык не повернется назвать его своим. Теперь и там вместо кафе – бабершоп. Время бежит за мной по пятам и тоненькой щеточкой заметает следы. Многие улицы, дворики, площади… стерты с городских и дорожных карт, от города остаются только памятники и фасады домов, а то, что внутри и вокруг, исчезает. Какая-то тяга к исчезновению всего и всех. Может, свобода в том, чтобы беспрерывно меняться? Не давить авторитетами, истинами, законами существования?
Перед глазами внезапно возникла умытая дождями Каланчёвская улица, по которой пешком шла от площади трех вокзалов в свою комнатку на Мещанской. Солнце садилось над трамвайными путями, рельсы золотыми стрелами пронзали горизонт. Пахло цветущей черемухой и свежескошенным сеном. По бокам трамвайных путей лепились друг к другу деревянные домики. А тетка в цветастой цыганской юбке гнала через дорогу двух пятнистых телят…
Почему писать мемуары о столице позволено лишь тем, кто пил с условными Бродским или Довлатовым? Не бывает города без теней, и мне хочется рассказать их истории, чтобы вернуть им любимые улицы, переулки, площади, бульвары и набережные.
Стена кафе на углу Чистого переулка еще пахла свежей краской. А совсем недавно ее населяли силуэты людей. Кафе напоминало зеркало: на одну сторону переулка выходили настоящие окна, и живые разноцветные люди за ними пили вино, держались за руки, улыбались друг другу, а на глухой стене черной краской были нарисованы их потусторонние тени за столиками. Теперь люди остались без теней, а Чистый переулок стал чистым. Прошлое исчезло. Застывший кадр кинофильма. Сохранилась геометрия движения, и отсутствие воспринимается присутствием.
«Ты же понимаешь, что всё мимолетно?», – спросила тебя когда-то.
«Да, – ответил ты. – Но почему?»
Потому что жизнь вообще мимолетна, хочется ответить сейчас. И снова это вместительное слово «ты»! Как силуэты в кафе: кто-то зарыл за собой дверь и исчез за поворотом улицы, кто-то занял его место за столиком. «Давай перейдем на ты!» – и переходим от столика к столику, из кафе в кафе. И разные «ты» собираются за одним столом одновременно и вневременно в наложении слоев памяти. Иногда кажется, мы все повторяемся друг в друге, вмещаем близких и дальних, как ночное окно хранит где-то в глубине отражения всех прохожих.
Когда-то я истово верила, что мир состоит из зеркал, природных, как вода, и искусственных, размноженных человеком. И все они считывают капли жизни и прячут отражения в некую базу данных, будто собирают фрагменты мозаики, снимают кино о каждом из нас. Доступ туда существует, но никем пока не открыт.
Сколько в нашем городе живых людей за столиками кафе, а сколько нарисованных по их силуэтам теней на стенах? Проживающих свою единственную жизнь по чужим меркам? И кто сказал, что так надо и правильно? И что это единственный путь?
– Уверен, что хочешь уехать?
– Нет, – ответил ты и шагнул за дверь. В неожиданно сгустившуюся над Москвой ночь.
Мне захотелось выйти следом и обвести твой силуэт ярким маркером на белой стене. Нарисовать тебе ауру счастья, способную уберечь от всех бед.
Наша вселенная состоит из людей. Одни люди препятствия на твоем пути, но их можно обойти, другие – трамплины, способные помочь тебе взлететь, но к ним еще нужно прийти, или они сами должны найти и узнать тебя в потоке улиц и лиц. Кому-то ты ангел-хранитель, кому-то демон – зависит от линий судьбы.
И сколько жителей – столько лиц у самого города. Моя Москва – это средоточие улиц и лиц, переплетение многих историй вне времени. Неисчерпаемость – как определение любви. Бездонность души, человека ли, города – жизни не хватит обойти, проникнуть во все тайные уголки, невозможность повторений. Москва дает ощущение мультиверсума, бесконечности пространства вариантов.
Я об этом так писала в рассказе: «Лучшие city-stories созданы теми, кто понимает, что фраза «город – возможностей» означает не материальный достаток, а возможность выбирать и проживать тысячи жизней. Я была танцовщицей, секретаршей, менеджером, разработчиком туристических маршрутов на край света, где, конечно же, ни разу не была, дизайнером, сценаристом рекламных роликов, неудавшимся киносценаристом. В одном городе за несколько лет».
Я люблю Москву за то, что здесь невозможно перестать мечтать. И не важно, что далеко не все мечты сбываются. Главное – верить. Здесь каждый день узнаешь что-то новое, чему-то учишься. Во всяком случае, если задаться целью, то можно выучить все языки бывших союзных республик – у носителей языков. Получается, Москва – это город-мозаика из многих городов, Россия в миниатюре, или, как говорят социологи, выборка. Отбор лучших из лучших.
Я люблю Москву за то, что привела в мою жизнь множество удивительных людей, которые меня изменили, и которых я бы не встретила никогда и нигде.
А еще Москва – это связь времен. С одной стороны, Москва, горевшая в сотнях пожаров, возрождается, как птица-феникс, строится и перестраивается. С другой – «здесь всё дышит историей». Неудивительно, что в городе, где далекое прошлое выглядывает в будущее из трещин свеженькой штукатурки и щелей-бойниц окрестных стен, миллионы часов показывают разное (либо неточное, либо неправильное) время и все москвичи опаздывают. Главное – мы всё успеваем, потому что чувствуем время.
Успеваем не чужое урвать (кому нужны чужие мечты?), а свое создать. Кто знает, может, и по нашим следам когда-нибудь будут водить экскурсии?
Твоя Москва не похожа на ту, что мы знаем, часто говорят мне заезжие друзья. Да, я улыбаюсь людям, вспоминающим о Москве, как о мавзолее на Красной площади. Нет, друзья, Москва – это Арбат, недаром его называют километром России, который никогда не пройти до конца. Москва – это Бульварное кольцо, Патриаршие, многочисленные улочки и переулки с говорящими названиями-именами, например Бродников – для бродяг, как мы. Москва живая и помнит всех.
Когда-нибудь, и ты, и все вы, кого еще носит по свету, найдете по-настоящему свой город, как нашла его я. И если дорога дает ощущение жизни, то чувство реальности происходящего способен дать только дом.
Я знаю, что дом не там, где родился-сгодился, а там, где навсегда поселится твое сердце.
…Единственное, чего недостает Москве – это море. Впрочем, она сама – как море огней.
[1] Э. Хемингуэй «По ком звонит колокол»: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».
М. Уэльбек «Возможность острова»
Больше Москвы в романе “Фигуры памяти” ⇒
ДРУГИЕ ИСТОРИИ Мои книги | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить
