Книга рассказывает о простой русской женщине, рожденной во время Великой Отечественной войны, и чье детство пришлось на тяжелое послевоенное время в отдаленной Сибирской деревне.
О ее первых шагах во взрослой жизни, трудностях и преодолении судьбы. О сложных и противоречивых отношениях с сыном, которые, тем не менее, пропитаны безграничной материнской любовью.
Глава I
В начальных классах школы Сергей сильно комплексовал из‑за своей фамилии, хотя она, в принципе, звучала довольно благозвучно. Конечно, не Орлов или, там, Князев, но все равно, согласитесь, что Пожидаев – вполне себе нормально звучит. Но его детские комплексы на этом не закончились – ему еще не нравилось собственное имя. И тут тоже вроде ничего себе имя, уж точно не хуже, чем, к примеру, Павел.
Но если с фамилией он только комплексовал, то с именем все обстояло немного иначе. Сергей все сокрушался о том, что его не назвали, как первоначально хотели, – Станиславом. И еще он часто мечтал, что зовут его не Сергей, а Александр. Уж очень классное было это имя. Ведь как было бы здорово, когда соседский парень, подойдя к забору дома, крикнул:
– Саня! Саня! Выходи гулять!
Или учительница, отчитывая его за невыполнение домашнего задания, сказала бы на весь класс:
– Саша, почему ты опять не сделал уроки?
Каков эффект от этого прозвучавшего «Саша», а? Однозначно, это не какой‑нибудь «Сережа», и даже не «Станислав». Это серьезное имя, с ним не страшно и в новую компанию шпаны залезть:
– Привет. А это кто с тобой?
– Привет. Да это Саня Зареченский, – и сразу тебе респект и уважуха. (Станица Южанская делилась на территории, и, в соответствии проживания в них, все пацаны делились на Центральных, Вокзальных, Кладбищенских и Зареченских)
Так думал Сергей Пожидаев, с грустным лицом сидя за партой и вырисовывая на ней очередную рожицу. Почему ему нравилось это имя, он не знал, хотя и часто размышлял об этом. Просто по душе, да и все. Мало ли от чего человека таращит. Вот, например, Толик на задней парте бахает очередной самолетик, чтоб запустить его прямо на уроке, а потом быть удаленным за это дело из класса. И что? Надо обязательно подойти к нему и спросить:
– Что ты, Толян, самолетики лепишь? Почему не ведешь огонь из трубочки по девчонкам? – Ведь никто ж его об этом не спросит. Ну, хочет человек стряпать самолетики, и че? Нравятся они ему. Так и мне, зачем терзать себя этим вопросом? Просто нравиться имя Александр, да и все.
Прошли годы, а с ними и комплексы у Сереги, связанные с именем и фамилией. Теперь его уже невозможно было обидеть, как‑то неправильно произнося «Пожидаев». Да и к имени он своему привык, и уже не сокрушался, что его не назвали Станислав, и уж более не мечтал быть Александром. Но почему‑то любовь к этому имени не прошла. Оно по‑прежнему нравилось ему в любой вариации: Саша, Саня, Александр, Санек…
Еще прошли годы, и уж седина покрыла его голову, но детская влюблённость в это имя осталась. И вот однажды Сергей, листая фотографии в своем телефоне, наткнулся на одно фото, которое совершенно неожиданно для него открыло многолетнюю тайну: «Почему ему так нравится это имя?» Вернее, не совсем тайну, потому как с тех далеких размышлений по этому поводу в детстве, он, в общем‑то, об этом и не думал, просто принял как должное.
Это была фотография могилы его мамы, которую он сделал через год после ее смерти. На гранитном памятнике под ее фото было написано: «Пожидаева Александра Михайловна, 01.01.1942 – 22.03.2016».
«Вот это да, – удивился сам себе Сергей, – а ведь мне никогда в голову не приходило, что мою маму зовут Александра. Нет, конечно, я знал, что ее так зовут, но почему-то никогда не сопоставлял то имя Александр, о котором я мечтал в детстве, с именем моей матери. Как странно. Может потому, что все вокруг ее звали Шура, или Александра Михайловна, или просто Михайловна, и очень редко Санька или Саша. А может потому, что я в детстве делал в своей голове какое-то разделение между Александром и Александрой, думая, что это разные имена? Не знаю. Но, очевидно, мое подсознание знало, что имя, о котором я мечтал, носит моя мать, и, как результат, ничем, как мне казалось, необъяснимая любовь к нему».
В далекой Сибирской деревне Строгино, когда вовсю шла Великая Отечественная война, родилась девочка. Она была пятая по счету, и, уж не знаю почему, назвали ее Александрой. Отца Шуры на фронт не взяли, не из-за того, что семья была многодетная, а просто, хоть он и был довольно молод, но уже весь больной. Время тогда было тяжелое, голодное, и на единственном сохранившемся семейном фото, где был отец Александры, когда еще и сама она не родилась, молодой мужчина выглядел уже стариком. Ненадолго его хватило после рождения Шуры, и он умер задолго до появления Сергея, и тот никогда не видел своего деда.
Но еще раньше Александра лишилась своей матери. Ей было всего два годика, когда она погибла, и, по существу, Шура не знала материнской любви и ласки, впрочем, как и отцовской. Это был довольно необычный и редкий несчастный случай.
Мама Александры вместе с годовалым своим сыном и старшей дочерью Валей пошла в соседнюю деревню. Стерня жидкой пшеницы Сибирского колхозного поля больно впивалась в ступни Анны (так звали бабушку Сергея). Может, из‑за того, что она уже давно не ходила босиком по жнивью, так мучительно жалили ее пятки остатки скошенной пшеницы, а может из‑за того, что на руках у нее был годовалый малыш, а на плечах висела корзина, до краев наполненная лесной смородиной. Конечно, можно было бы пойти и по дороге, тогда бы стерня так больно не врезалась в ее пятки, но это большой крюк. Еще неизвестно, что лучше: терпеть боль или тащить лишние пару километров эту огромную корзину с ягодой. Да и Валентина уже очень устала тащить свое лукошко.
Анна шла в соседнюю деревню, чтоб попытаться выменять смородину на хлеб или, на край делов, картофель. То ли от председателя тамошнего колхоза, который не весь подчистую урожай вывозил в район, то ли от того, что земли там были не такие скудные, крестьяне той деревни были более зажиточны. Как бы там ни было, но это был единственный вариант раздобыть немного хлеба или картошки.
Пока шли по полю, заморосил дождь, и Анна решила переждать его, спрятавшись в стогу соломы тем более, что малыш на ее руках начал уже капризничать – его пора было кормить.
– Валя, – меняя направление в сторону одиноко стоящего стога, сказала она своей дочери, – давай по‑быстрому выроем углубление в скирде и переждем дождь, а заодно я покормлю Ваню.
Они довольно быстро сделали нишу в соломе, и, спрятавшись в ней, стали пережидать дождь. Но он не собирался заканчиваться и все усиливался и усиливался. Хуже всего было то, что поднялся ветер, который, подхватив холодные струи воды, начал хлестать ими молодую женщину с грудным ребенком на руках и девочку четырнадцати лет.
– Мама! – прокричала Валя сквозь шум и грохот летнего ливня. – Давай я с той стороны скирды выкопаю углубление, а потом тебя позову. А то мы тут совсем промокнем, и Ванечка может заболеть.
– Давай, Валюша, иди, – ответила Анна и зачем‑то добавила, – я тебя, доченька, очень люблю.
Валя выскочила из укрытия и, скользя по грязи, в мгновение ока оказалась на другой стороне стога. Стог был небольшой, тогда их скирдовали вручную, в отличие от нынешних, сделанных современной техникой, и размером с коммунальный двухэтажный дом. Она быстро принялась выдергивать из него мокрую солому. А в это время ливень все накручивал обороты: он непрестанно бил струями холодной воды Валентину, гремел раскатами грома и жестко толкал ее порывами ветра.
Старенькое, простое платьице, из которого девочка давно выросла, облипло вокруг ее детского тела, став совершенно прозрачным, явно показывая, что на ней нет трусиков. Да, в семье, в которой выросла Шура, это было непозволительной роскошью. Только в четырнадцать лет, когда Александра уехала из деревни к сестре, в город, только тогда она начала носить этот необходимый аксессуар женского гардероба.
Углубление было уже почти готово, когда стог озарил яркий всполох, который тут же сопроводил страшный треск, переходящий в оглушительный грохот. Но Валя этого не видела и не слышала. В это мгновение неведомая сила ударила ее так, что она вылетела из укрытия, упав в лужу, собравшуюся возле стога.
Она не знала, что потеряла сознание почти на полчаса от поражения молнией, и когда пришла в себя, то не могла сообразить, что произошло, и как оказалась в луже. Сквозь устойчивый звон в ее ушах ливень грохотал, как ей казалось, уже где‑то вдалеке, но обрушивающиеся с неба глыбы воды и разметаемые по полю листья вместе с соломой говорили об обратном.
Какое‑то время Валя лежала в покрытой множеством пузырей и фонтанчиков луже, пытаясь осмыслить произошедшее. Вдруг в этом устойчивом звоне и шуме еле‑еле различимо появился детский плач. «Ваня! – промелькнуло у нее в голове, и тут же – мама!»
Она мгновенно вскочила на ноги и бросилась к укрытию, где находилась ее мама с младшим братом. Так же скользя по жидкой грязи, Валя подбежала к ним и тут же застыла на месте, словно этот мощный ливень пригвоздил ее огромной рукой, сотканной из струй воды. Лицо Вали исказил ужас. Ее детскому взору предстала тяжелая картина: Анна держала на руках плачущего Ваню, ее левая грудь была обнажена, т.к. в момент трагедии она кормила ею сына. На груди алел странный знак в виде небольшого красного деревца, глаза ее смотрели прямо перед собой – они были неподвижны и мертвы.
– Мама! Мамочка! – закричала Валя, выходя из оцепенения.
Она почему‑то пригнулась, будто уже хотела проникнуть в углубление в стогу, где находились Анна с Ваней, хотя до него было еще метра два. Потом, вытянув свои худенькие ручки, маленькими, неуверенными шажками стала приближаться к погибшей матери. При этом она не плакала – ужас случившегося выдавил из ее сознания все чувства кроме испуга. Ей казалось, что происходящее невзапраду, что это какой‑то страшный сон, что сейчас она коснется Ванечки, мама оживет, и весь этот кошмар улетучится.
Валя приблизилась к углублению в стогу, стала на колени и потянулась к плачущему брату. Мама смотрела не нее пустыми, холодными глазами, в которых не было жизни. Все это время тело четырнадцатилетней девочки продолжали хлестать холодные струи воды летнего сибирского ливня. Она осторожно взяла Ваню, стараясь не касаться матери, и потянула его на себя. Анна легко рассталась с малышом, все так же смотря перед собой немигающими мертвыми глазами. Чуда не произошло, и этот страшный, безумный сон никак не хотел заканчиваться.
Валя, продолжая стоять на коленях под проливным дождем и смотря как завороженная на погибшую мать, прижала к себе плачущего брата. И в это мгновение он затих. Она перевела свой взгляд на малыша – детское личико застыло. Валентина сразу поняла, что он умер, и осознание этого мгновенно вернуло ее в реальность – страшный, какой‑то безумный, сон оказался явью.
А ливень все продолжал грохотать, сверкая молниями и порывами ветра. Продолжал срывать листья с деревьев, а потом гнать их вместе с соломой между струями воды по сильно потемневшему от черных грозовых туч полю. В этой полутьме, наполненной разбушевавшейся стихией, белела точка возле одиноко стоящего стога соломы. Это была Валя, по‑прежнему стоящая на коленях и прижимающая к себе своего погибшего брата. Она уже не молчала от испуга, она тихо плакала, качая на руках мертвое дитя, и ее горячие, детские слезы смешивались с холодным струями сибирского ливня…
В тот день Александра лишилась своей матери и своего брата, став самой младшей в семье. Каким‑то немыслимым образом молния ударила прямо в грудь Анны, убив ее сразу, а примерно через полчаса от поражения током остановится сердечко у Вани на руках старшей сестры. На тот момент Шуре было всего лишь два годика. С того дня Валентина заменит Александре маму, по сути, воспитав ее…
Вскорости отец Шуры привел в дом другую женщину. Не то, чтобы он надеялся, что она заменит его детям мать, нет, просто время было очень трудное, и остаться одному с пятью детьми было смерти подобно. Да и никто тогда об этом не думал: заменит, не заменит, нужно было выживать. Из очень редких и коротких рассказов мамы о своем детстве Сергей так и не понял, хорошая она была хозяйка или нет. Но он четко понял, что не зря в народном фольклоре мачеха всегда изображается в свете злой женщины, ненавидящей детей мужа.
Хотя, казалось бы, мачеха вышла замуж за отца Александры, когда той едва исполнилось два года. Что мешает любить дитя, которое даже не понимает, что она чужая тетя, тем более что у Феклы (так звали мачеху) не было своих детей? Но нет, она, мягко говоря, не любила Шуру, и остальных детей тоже, да и к новому своему мужу (она была вдова) особых чувств не испытывала. Инстинкт самосохранения толкнул ее в объятия Михаила (так звали отца Александры), т.к. ей одной тоже выжить было весьма сложно в то голодное время. Харчами ей не приходилось перебирать, мужиков‑то в деревне осталось – раз, два и обчелся – все были либо на войне, либо уже погибли к тому времени. Поэтому и пошла замуж за Михаила, у которого вместо свадебного подарка – семеро по лавкам.
– Шурка, давай собирайся! – вбежав в избу, выкрикнула Валя. – Клава! Маша! (это старшие сестры Александры, был еще брат – Владимир) Вы тоже. Председатель колхоза разрешил собирать оставшуюся картошку на поле, которое у реки. Давайте быстрее, а то сейчас там будет полдеревни, и нам, как обычно, ничего не достанется.
Шура спрыгнула с лавки, подбежала к русской печи и засунула за нее свою тряпичную куклу, которую ей сшила Валентина. Она сделала это так ловко, что никто и не заметил, да и укромное место за печкой было такое, что никому в голову не придёт там искать куклу.
Шура очень любила Марусю (так она назвала куклу), хотя других‑то у нее и не было, а противная Машка всегда норовила ее отобрать. Она была на два года старше, а значит, сильнее, и часто, когда дома не было Вали или Клавы, отбирала ее у Александры. Поэтому Шура, когда некому за нее было заступиться, прятала свое сокровище, и не играла сама с куклой, но и этой противной Машке не давала. Это уже выработалось у нее в привычку, и кукла не могла так просто лежать где‑нибудь на столе или еще где‑то. Либо Александра с ней играла, либо она была в укромном месте.
«Ну а как по‑другому? – думала Шура, засовывая свое сокровище. – У Машки, значит, целых две тряпичных куклы, да еще и три деревянных чашечки для них, и даже есть одна маленькая ложечка, которые сделал папка. А она, значит, и мою куклу хочет заграбастать. Плохо не станет? Перебьется. Шиш ей, а не Марусю».
В свои семь лет Александра была уже не по‑детски смышленая в жизненных вопросах, потому как по‑другому в то время было нельзя. Но не только в бытовых делах Шура проявляла смекалку и сообразительность, она, как оказалось, все хватала на лету в школе. И за этот неполный, первый месяц учебы, сильно удивляла учителей своими способностями.
Быстро надев старенький шушун, доставшийся ей по наследству от Машки, и так же быстро влетев в видавшие виды ботинки, тоже бывшие Машкины, Шура схватила корзину и встала наизготовку возле двери. Она в свои семь лет была еще очень мала ростом, и корзина ей была чуть ли не по пояс. Сестры не заставили себя долго ждать, и, перехватив инициативу на правах самой старшей сестры, Клава скомандовала:
– Вперед!
Они все выбежали на улицу, и, что‑то крича друг другу, побежали в сторону колхозного картофельного поля. В конце сентября в далекой сибирской деревне было относительно тепло, хотя еще два дня назад выпадал снег, и были уже серьезные заморозки. По каким‑то причинам, небольшую часть картофеля, вывороченного на поверхность трактором из соседнего колхоза, не успели собрать. И ночной холод сделал свое дело – урожай померз. Сдавать в район мороженый картофель председатель не решился, но и отдать его колхозникам – тоже (еще пришьют почетное звание «Вредитель»). Поэтому несобранные корнеплоды пролежали на поле почти три недели.
Без разрешения собирать их, конечно, никто не отважился – это грозило по указу «семь‑восемь» уехать лет так на десять в лагеря. И часто мужики, возвращаясь с отработанного в колхозе трудодня, проходя мимо этого поля, и смотря на гниющий урожай, почёсывая затылки, про себя крякали:
– Эх, вашу ж мать!
Голодно, очень голодно жила деревня Строгино. Нищий колхоз уж который год подряд никак не мог вылезти из должников перед государством, и его замордовали новыми обязательствами по сдаче зерна, овощей, мяса, птицы, молока… а над председателем уж давно повис дамоклов меч. Крестьяне тоже выли от безысходности: все эти трудодни, когда они были вынуждены по сто пятьдесят дней в году пахать в колхозе за здорово живешь; все эти натурально‑продуктовые повинности, где налогом облагались даже цыплята; все эти денежные повинности, которые рассчитывались с заведомо завышенных в несколько раз доходов крестьянина, привели к тому, что жители деревни были ограблены советской властью до нитки.
Сбежать было оттуда тоже практически невозможно – ни у кого не было паспортов. Вернее, их выдавали только отдельным лицам и по особым случаям. А без паспорта ты нигде, ни в каком городе не устроишься на работу и не пропишешься. Ну, а если поймают без прописки, да еще к тому ж и тунеядец, то тебе несдобровать. Так что, по существу, жители деревни Строгино в далеком 1949 году были крепостными крестьянами.
Два последних дня была оттепель, и по дороге сестрам попадались то большие лужи, то островки нерастаявшего снега. Кроме этих «следов» прорвавшегося сквозь тайгу уходящего лета, по дороге еще встречались такие же девчонки и мальчишки, спешащие с такими же корзинами к гниющему урожаю.
Когда они подбежали к картофельному полю, то на нем уже вовсю шла заготовка корнеплодов: куда ни глянь, везде были люди. Кто бежал с корзиной, кто ползал на четвереньках, выковыривая из грязи остатки урожая, кто что‑то надсадно кричал, махая руками. Сестры бросились врассыпную по полю – нужно было успеть собрать как можно больше полусгнившей картошки.
Шура сразу сильно увязла на перепаханном поле. Скудная сибирская земля, обильно смоченная растаявшим снегом, все время норовила засосать ее худенькие ножки. С трудом выдергивая их, она через несколько минут набрела на небольшую кучку картофеля, спрятавшегося в клочке нерастаявшего снега. Александра принялась разгребать белое мокрое месиво и доставать из него драгоценные корнеплоды. Почти все они были мягкими после того, как оттаяли, а некоторые прямо лопались в покрасневших от холода руках Шуры. Она на некоторое время переставала рыться в белой жиже, подносила сильно озябшие руки к лицу, усиленно дышала на них широко открытым ртом, а потом вновь принималась «за сбор урожая».
Довольно быстро наполнив корзину, которая стала теперь неподъёмной, Александра крикнула своей сестре, копошившейся в коричневой жиже неподалеку:
– Клава! У меня уже полное лукошко!
– Давай, тащи его домой! И мигом обратно! – отозвалась та и принялась вновь ковыряться в грязи.
Шура, еще сильнее увязая в размокшей земле и еле удерживая двумя руками перед собой корзину, наполненную гнилой картошкой, начала пробираться к дороге. Она постоянно падала вместе со своей ношей в разбухшее и чавкающее поле, потом подымалась, собирала рассыпавшуюся картошку и вновь продолжала путь.
С большим трудом выйдя на дорогу, вся перепачканная в грязи, она заплакала. Это не были слезы радости из‑за того, что все же ей удалось вырваться из лап перепаханного, непролазного поля, просто она представила, что это огромное, тяжеленое лукошко ей придется тащить почти километр.
Одной ручкой ей было не удержать свою ношу, единственный вариант – это тащить ее перед собой двумя руками. Ничего другого не оставалось: сестры где‑то растворились, смешались с людьми на поле, да и Клава сказала, чтоб быстрее несла картоху домой. А ослушаться самую старшую сестру – это вам не шутки. Она не будет церемониться, так жиганет хворостиной, что не забалуешься. И Александра, утерев слезы, пошла.
Буквально через сто шагов, у нее уже занемела спина, а руки затекли так, что она их перестала чувствовать. Шура остановилась, опустила лукошко на землю, и оглянулась на поле. Ей показалось, что она ни на шаг не отошла, и слезы отчаянья градом хлынули у нее из глаз. Проплакав несколько минут, и почему‑то виня во всем Машку, Александра вновь принялась тащить непосильную свою ношу. Теперь уже ее хватило на семьдесят шагов, которые она прошла, не переставая рыдать. Она вновь остановилась, уже не поставила, а отпустила корзину. Она упала на ребро, и перевернулось. Не переставая плакать, Шура взмолилась:
– Мама! Мамочка! Где же ты!? Помоги мне, пожалуйста! Мне так тяжело, так плохо, а эта Машка у меня Марусю все время забирает. Вернись ко мне. Я совсем, совсем одна. Никто меня не любит, все меня обижают. Вернись, мамочка, ну, пожалуйста…
В свои семь лет Александра уж давно знала, что ее мама погибла, и что женщина, живущая с ее отцом – мачеха. И в ее детской головке безвременно ушедшая мать всегда была тем островком, где она могла всегда укрыться, когда ее обижали. Она могла всегда пожаловаться ей и на Машку, и на Клавку, и на брата Вовку, и на мачеху, и даже на отца. Она могла рассказать, как ей голодно, как постоянно хочется кушать. Рассказать, что никто ее не любит, только Валька, но ее вечно нету дома, вечно она у этих Жигулевых (зажиточная семья в деревне) нянчит их детей…
Рассказав своей маме всю несправедливость, происходящую с ней, Александра немного успокоилась, собрала полусгнившую картошку в лукошко и продолжила путь. В очередной раз остановившись, Шура поняла, что ей никак не донести эту проклятую корзину. И тут, увидев невдалеке большую лужу, блестящую под лучами осеннего солнца, она поняла, что ей нужно сделать.
«Надо половину картохи высыпать в нее, – подумала Александра, – а потом я ее заберу. Ведь никто не догадается, что она там.»
Подойдя к луже и воровато посмотрев в разные стороны, не видит ли кто, Шура высыпала в нее полкорзины картошки. Та, смачно булькнув, исчезла под слоем грязной воды. Александра взвесила оставшуюся часть, немного подумала и высыпала в лужу всю картошку.
«Зачем нести пол лукошка домой? – резонно решила она. – Ведь можно же здесь спрятать целую подводу. Так же быстрее будет, а потом, когда все разойдутся, можно будет ее перетаскать», – и, заулыбавшись этой своей находчивости, Шура с пустой корзиной побежала к сестрам.
Четыре ходки сделала Александра к луже. Пятую корзину, правда не очень полную, уже помогала нести ей Валя. Александра никому не сказала свой секрет, а в общей куче, сваленной в доме, в сенях, никто и не понял, что Шурка свою картоху не донесла.
А вечером были драники из полугнилой картошки. Мачеха по такому случаю даже купила немного сметаны у Жигулевых. Такого пира Александра не помнила давно, казалось, что этими драниками невозможно наестся. Уж очень они были вкусны, ей казалось, что на свете ну просто не может быть ничего лучше.
Столько лет прошло, а мать Сергея помнила, как сейчас тот «пир». В том сером, голодном, безрадостном, очень тяжелом мире, даже несколько корзин полугнилой, мороженой картошки, могли быть лучом света. И этот «свет» остался на всю жизнь в сердце Александры.
А ночью повалил снегопад, который к утру уже дышал сибирским морозом. Этот снег уже не растает до самого мая, и под ним навечно будут похоронены те четыре корзины картошки. А вместе с ними слезы, отчаянье, боль и все невероятные усилия маленькой девочки Шуры…
Читать и скачать книгу на ЛитРес >>>
Михаил Прядухин в Facebook >>>
