Когда весь человек счастья достигнет,
то времени больше не будет, потому что не надо.
Ф. М. Достоевский, «Бесы»
ПО ТОНКОМУ ЛЬДУ
Как сто лет назад, выйду на берег я.
Как долгих назад сто лет.
Вот холод реки — вся моя семья.
Другая была, да нет.
По льдам изумрудным зрачками веду.
Глазами всё обниму —
Себя, что идёт и скользит по льду,
Сияя, скользит во тьму.
Иду, молода. Зеркало льда.
На берег тот, через лёд.
Иду в ночи. Иду в никуда.
Во вьюгу. В зимний полёт.
Горит Альтаир переливчато, зло.
Все звёзды хором горят.
За пазухой — сердце. Боль. Тепло.
Шубёнка, ветхий наряд.
Собачья шуба. Пёсья звезда.
Я с берега на берег — шасть!
Бегу, танцуя. Мороз. Молода.
Перебежать. Не упасть.
Я только лодка, живые бока.
Пристрелят. Утопят. Пусть.
Мои глаза прожигают века.
А ноги бегут наизусть.
Вот справа мост. И слева мост.
Ах, лёд трещит под ногой…
Да, я добегу по воде до звёзд,
Сквозь долгий собачий вой!
Я жизнь эту, люди, переплыву.
Смешаю радость и страх.
Я жизнь эту, люди, святой назову,
Рыдая, каясь в грехах.
И, стоя в ночи на крутом берегу,
Последнем крутом холоду,
Всё буду глядеть, как я бегу,
Бегу по тонкому льду.
(ВИДЕНИЕ ИНОМIРИЯ)
Мы шли мимо громадных деревянных астролябий. Мимо чудовищно огромных книг, обтянутых ободранной, заляпанной воском, вареньем и жиром телячьей кожей; они лежали на земле, как мёртвые люди, никому не нужные, кроме смерти самой. Мы скользили, бесслышно и скорбно, мимо раскрытых на самых горячих народных мелодиях, ветром изорванных нот, и дудочки свиристели, и гундосили дудуки, и нежно ворчали валторны, и пальцы мои шевелились — они напоследок вспоминали жёлтые, слоновой кости, родные клавиши. Мы уходили. Мы уходили от сигаретного пепла, незряче ссыпанного в мощные малахитовые пепельницы; так торжественно на земле курили только вожди. Мы уходили от реющих в недоступной выси алых знамён, и я боялась спутать их с атласом заката. Мы уходили от закатов, от рассветов, от детей, от могил, от поколений. Мы уходили от прошлого, оно отлипало от подошв наших башмаков, как сырой песок на берегу моря, высыхая на Солнце, отлипает от живых и усталых босых ног. Мы все всегда босые. Мы все всегда косые. Мы не видим, зрачки наши плывут и гаснут, а нас видят в зеркало существа, которым мы не знаем имени. Где они живут? Мы наизусть выучили имена планет, но мы уходим от них, они нам больше не нужны.
Мне больше ничего не нужно.
Я вижу, как рождаются люди.
Они крошечные, белые, светящиеся червячки. Во тьме драгоценно их бесчисленное мерцанье. Это бывает у ночной теплой реки, или в лесу, или на опушке, где сильно и пьяно пахнет поздней земляникой. Мы идём. Мы уходим. Куда? Я пытаюсь спросить лежащие на земле книги. В песках, во древних барханах их молча читали гиганты. Это были Цари Времён. Теперь таких уже нет. Всякий, кто взбирается выше всех, кого издалека видать, владеет только людьми и самим собой; но он не владеет Временем.
Мне не надо открывать эти книги в рост человека, чтобы их прочитать. Я всё знала про людей, и всё знала, что в книгах. Я знала: люди сперва предадут, а потом будут подлизываться, как толстые пушистые коты, льстить, лебезить, лицемерить, до тех пор, пока ты царски не глянешь в их сторону; тогда они отвернутся и пробормочут тебе дикое, Адское ругательство. Ты не услышишь его: тебе, как Одиссею воском, залепили уши горячим Временем, оно вжалось в тебя, обожгло тебя, ослепило, оглушило и навек заклеймило тебя.
Что там, в книгах? Хотите узнать? Древние свитки прочитаны. Пророчества выучены.
Я прижала палец ко рту, показала рукой: остановись! — и мой поводырь застыл. Я наклонилась над книгой. Ея переплёт лоснился. Я ухватила его и стала поднимать, чтобы открыть титульный лист. Мелькнули и погасли красные длинные, как быстрые рыбы, буквы. Я читала по слогам. Вслух? Внутри себя? В небе? В Мiре Иномъ? Отчего я знала чужой язык? Это был Язык Вавилонский? Язык Персиянский? Язык Гиперборейский? Язык Ольмекский? Язык Марсианский?
Да, судя по всему, это был Язык Марсианский. Он тёк, переливался через край страницы, замирал, умирал. Вспыхивал нищей надеждой. Излучал странное сияние, цвета крови, а может, морошки. Я разбирала буквицы и при этом слышала звуки. Это надо мной, в пугающей выси, скрежеща и тонко визжа, двигались небесные сферы. Острые звёзды прокалывали мне грудь и выходили наружу, с другой стороны моей беды. Астролябии, деревянные полнощные лодки, планетные скелеты, решётки звёздных гаданий, выточенные из живой плоти мёртвые цветы! Мы вечно хотели загнать звёзды в реестры. Мы хотели обуздать и оседлать Время. Ничего у нас не выходило. Никогда.
Человек, что уводил меня от всего моего, терпеливо ждал, пока я великанской книгой надышусь. Я так и замёрзла над кроваво-алым титулом. Красная вязь бежала мимо меня и убегала туда, где я не буду никогда. И никто из живых, живущих никогда не будет. Музыка сфер тихо лилась, умоляюще пела; песня-опаловый-кабошон мерцала далёким отчаянием и отсветом казнящего костра. На таком костре сожгли когда-то моего родного батюшку, протопопа огненного, опального, огнепального. Может, про это в небесах пели? Посреди музыки я стала видеть фигуры, пятна, вьюжные завитки, румяные и снежно-бледные лица, глаза закрыты и открыты, рты раззявлены в крике беззвучном, улыбаются губы потерянной нежности. Сущее превращалось в линии и краски, во вспышки, круги, кресты и стрелы, и постепенно весь воздух вокруг нас обоих покрылся великими, ярчайшими изображениями. Мы стояли под куполом зримого и слышимого Мiра. Так звучала моя Книга; так я её читала. Она входила во все мои чувства, вплывала в меня навек дикой иззелена-серебряной рыбой, и никто не знал, где её голова и резво дышащие жабры, а где раздвоенный, весёлый, красный, многозвёздный хвост. Галактика обратилась во громадную Рыбицу, алый жадный глаз её выстреливал мне под сердце синим зрачком. Я не могла стронуться с места. Я хотела перевернуть страницу — и не могла. Страница обращалась в тяжёлый белый чугун, леденела, таяла и крошилась тюремным сухарём под моими слабыми пальцами.
А музыка звучала.
И фигуры ходили вокруг нас.
И купол над нами поднимался всё выше.
— Эй, — тихо окликнул меня Тот, Кто уводил меня от меня. — Пойдём. Оставь. Тебе дано будет прочесть все Небесные Письмена. Никогда не останавливайся. Никогда. Ты только и делала в жизни, что останавливалась. Ты теряла Время. Больше не теряй его. Ни крохи. Это мы пища Времени, а не оно хлеб нам. Радуйся, ты еда. Ты яство богов. Ещё узришь стол, и пир, и свечи, и бедняжечку-дитёнка-агнца на медном жертвенном блюде. Запоминай всё. А потом забывай. Всё в тебе. И ты во всём. Лучшие, печальнейшие люди Мiра знали это.
Я сделала шаг назад. Книга глядела на меня.
Я истолковала бы красные буквицы с рыбьими плавниками так: НЕ РАЗРУБАЙ НАДВОЕ.
Коснулась рукою висящей вдоль тела руки моего поводыря. Темно переливались складки плаща. Ноги в истоптанных сапогах смешными лодками выплывали из-под длинного атласного берега. Сонные пальцы изрезанных синими узорами рук были спокойны и горячи. Они горели, живые свечи, огненными язычками вниз, тихо дрожали, так дрожит голос, когда нежную песню поёшь, и дрожь эта передалась мне, обняла меня горькой, на глазах уходящей музыкой.
Это звучали сферы.
Это дышала вера.
А любовь? Где ты, где ты, любовь?
ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ
псалом
Иуда целует — тряпки сгорают на мне.
Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.
Иуда лобзает — его лягушьи губы в вине,
Сладостью заслоняют колдовскую халву,
царскую пахлаву.
Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.
Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.
Иуда целует, и не уйдёшь от судьбы-ворожбы.
И не ты выбираешь, жить или умереть.
Иуда целует. И — шаг назад. Он своё получил.
Вчера он — баба. Нынче — дитя. А завтра — старик.
Чего ты ждёшь? Губы горят. Народ меня бил
И ещё будет бить. А потом убьёт. Я уже привык.
Колышется площадь густой ухой. Вспышками — ночь.
Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.
Целует блудница и вяжет слова: «Я сестра твоя, дочь!»
Она всё врёт. Она ненавидит меня.
Ещё шаг в толпе. Ещё резко плеснуть хвостом.
Я крупный осётр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.
Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,
Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.
Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой…
Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут…
Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,
Обращая года и века в подобье комариных минут.
Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке…
Путал себя с бешеным Солнцем во дрёме, во сне…
Рыбою на кукане висел — у жизни на волоске…
У гибели на узелке… ужо беспечному мне.
Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!
До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.
Иуда целует — и ржавой солью тоски
Подёрнулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.
До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал
Литаврами грома,
гуслями водопадов,
струями камыша!
Мiръ мой, гигантский киннор,
стонать и звенеть, биться устал
Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.
Иуда целует — и музыка обрывается, летит вниз.
Оглох. Онемел. Беззвёздный, чёрный прогал.
Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,
Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.
Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.
Учил бездонному, бездомному небу,
куда камнем канем все мы.
Учил, как душою — не глоткой! — петь,
как глядеть без глаз,
как лететь без крыл,
Как ничего, никогда не брать у смерти взаймы.
Видать, я худо учил! Целуешь меня —
Будто плюёшь мне в лицо. На камнях, босой,
Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.
А я по всем грязным, румяным, орущим лицам — теку слезой.
По всем лицам любимым — я так люблю мой народ!
И буду любить! хоть распните меня стократ! —
И снова кричу: никто! никогда! не умрёт! —
А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.
Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,
Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьёшь,
Но из них исчезают мои реки, звёзды, земля, трава,
Гаснет мой снег,
жабьей кровью хлещет
нежный, жемчужный мой дождь!
Поздно я догадался: да ты ж просто вор,
Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу…
Ты позорный вор! Быстрее швырни в костёр,
Сборщик податей,
жадный свой ящик,
где монеты — глазами — в гробу.
Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл
У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! —
Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал
Целый Мiръ, грозою сверкающий изнутри!
Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,
В соболей — драгоценность зверьей любви прервёт…
А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи — молись
На созвездий
над морем расколотый, голый лёд…
Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..
Удалось — лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,
Ибо видел: имею я над живыми душами власть, —
Захотелось такой же!.. — наплевать, что сердчишком щенячьим мал.
Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтёшь.
Серебром купили беглую ласку изогнутых уст —
Гнутых сладкою ложью.
…предавая, гнётся хребет…
…хоть бы стеною встал ливень, дождь
В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,
На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдёшь…
Второй раз не убьёшь… не всадишь копьё под ребро…
Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.
Ты своруй себя — у себя. Запусти руку себе в нутро.
Может, там алмазы Голконды!
Птичьей лапой — древние письмена!
Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!
Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.
…ты своруй мне чужую…
в кулаке — утаи…
…ты своруй мне — свою…
ну, слушай, Иуда, свою — отдай…
Жить хочу… ну зачем твоя-то — тебе…
ты и так втоптан в грязь…
А я твою — проживу… рыдай не рыдай…
Буду печь топить… буду рыбу варить, беззубо смеясь…
…ты своруй мне — смерть!
Только чтоб не мучиться, нет.
Чтоб — легко: слюдой стрекозы,
тенью ласточкина крыла…
Чтоб вдохнуть — и не выдохнуть…
говорят, на севере снег
Так танцует с небес… под звон ледяного стекла…
…все гнильца, пыльца.
Зажги свечу.
Держи под моим лицом
Её светлый столбик… как дрожит искривлённый рот…
…ты своруй мне бессмертье!
Не будешь тогда подлецом.
Тогда нас с тобой, ученик,
навек запомнит народ.
А всё же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!
Научился святым притворяться!
На торжищах — о войне вопить,
о любви истошно кричать!
Да только не научился ты истинно целовать —
Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.
На дрожащей руке.
На впалой щеке.
На родных устах.
Вон она, тень Распятия, — среди звёзд я вижу его.
Иуда целует — из меня навек излетает страх.
И со мной только Солнце.
Небо.
Любовь.
Воскресение!
Торжество.
СТАРОЕ ПЛАТЬЕ
Перешили тебя, перешили,
Будто целый век пережили.
Пригвоздили новою ниткой
Старых пуговиц тяжкие слитки.
Отстирали запахи счастья,
Отпороли вышивки горя.
Чёрный цвет безумья, ненастья
Перекрасили синькой моря.
Стариною одели плечи
Жизни юной и незнакомой.
Зазвучали старые речи
На пороге нового дома.
Зазвучали старые песни —
Как по старым танцам поминки,
Задрожал патефонный пестик
Над гудящим цветком пластинки,
Зашумели старые юбки,
Зашуршали старые тапки,
Зашептал в телефонной трубке
Голос той — довоенной — бабки!
Платье сшито. Осталось немного:
Счастье. Свадьба. Война. Дорога.
…жизнь осталась: радость и слёзы —
На подоле алые розы.
…смерть осталась: в ней ты воскресни,
Пой тихонько Райские Песни,
Надевай ты старое платье,
Забывай признанья, проклятья,
Ты разгладь ладонями складки,
Ты вперёд иди без оглядки —
Заплелись артерии-вены,
Твой небесный хитон нешвенный,
Из посмертия, завещанья,
Из любви, её непрощанья.
ВИДЕНИЕ АДА
Круги тяжёлых век подъемлю.
Вдоль по вискам — холодный пот.
Я вижу будущую землю.
Я вижу чёрный ледоход.
Кривое горло камень душит.
Горчит дегтярная вода
И маслом льёт на кости суши,
Захлёстывает города.
Стоят во тьме людские ульи
По шею — в пламени — навзрыд.
Скелеты спят. В глазницах — пули.
Алмаз под рёбрами горит.
Железо, что живых пожрало,
Всё рыжей ржавью проросло.
Всё, что металось и сверкало, —
Золою фосфорной легло.
И кто над мёртвою землёю,
Молчанье чёрное храня,
За руку крепко взяв, тропою
Последних снов — ведёт меня?
«Гляди, — он говорит, — утрата.
Утрачен Рай. В награду — Ад.
Любовь поругана, распята
И больше не придёт назад.
Я проводник тебе по Аду.
Венец лавровый на тебе,
Девчонка… Нам одежд не надо.
Мы голяками — по судьбе.
Как в роженой крови, как в бане,
Как в лютой страсти, как в гробу —
Мы, голые, в Аду губами
Целуем голыми — судьбу.
Ты балахон сама пошила?..
В сандальях бычьих — долго шла?!..
Тогда идём, пока могила
Меня обратно не взяла!..»
То ввысь летя, то круто — в бездну,
Всё чуя — кости, кровь и крик,
Сцепили руки мы железно —
Девчонка-дура и старик
Лохматый, лысый, бородатый,
В хитоне, бешеном мешке,
Весь лоб в рубцах; лицо солдата;
Как в хлебном ломаном куске,
Торчат изюмы глаз сухие,
Косые ягоды тоски;
И льётся пот — дожди косые —
С его висков — мне на виски…
«Овидий, милый мой Овидий!
Солдат любви! Завёл: ни зги!..
Ни человек, ни зверь не выйдет.
Больней сужаются круги.
Мiръ умер. Съеден, выпит, выжжен.
Глядит глазницами — мертвец.
Пошто, пошто один ты выжил,
Мой лысый, радостный певец?!..
О, помнишь, — ты ведь жил любовью,
Ты припадал к её горстям…
Зачем скитаемся с тобою
По чёрным Адовым костям?!..»
Но он ступал неслышней пуха,
Вцеплялся в пальцы до кости:
«Гляди, как древняя старуха,
Седые космы распусти.
Всё умерло. До дна. До края.
В разверстом гробе бытия
Один поэт не умирает.
Гляди — вот дышит грудь моя.
Хитон купил на Авентине.
Я лавр на Форуме собрал.
Я сплёл венок под сенью пиний,
Пока мой Рим — Мiръ — умирал.
Пока горели, плавясь, камни,
Дымились, корчились тела —
Я тело милой жёг руками,
Любовью сжёг себя дотла.
И я люблю тебя, красотка!
От глаз, грудей твоих — дрожу.
Давай тебя раздену кротко.
На лунный пепел уложу.
И лягу на тебя, и буду
Тебя терзать, терять, лепить,
Дышать в мороз щеки — на чудо
Слезы; лечить тебя; любить.
С тобою нам одно осталось,
Скифянка, дочка синих звёзд:
Чтоб воробьём ко мне прижалась
За пазухой, где драный холст
Хламиды, серой, груботканой, —
И пусть глядит великий Ад,
Как я тебя целую, пьяный,
Всю жизнь подряд,
Всю смерть подряд».
……….Всё. Ты меня уже не слышишь.
Ты показал мне Ад и Рай.
Как ты хрипишь.
Ты трудно дышишь.
Ты только тихо умирай.
Ты показал, что за могилой —
Опять любовь; опять она.
Мне руку сжал — последней силой.
Глазами попросил: вина.
Всё замело метелью стылой.
Всё поглотила белизна.
ВИДЕНИЕ РАЯ
Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной —
В берилле неба — яблоки церквей!..
Летит в сугробы манна голубей!..
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты — в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!..
Все пять хлебов уж муравьи едят…
Прекраснейшие женщины летят
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей —
Хурма, гранаты, — денег не жалей,
А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла,
И светят обнажённые тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, — о, счастье быть людьми…
Уйди!.. Я Рай впиваю наяву:
Озёр сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, —
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина…
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, — то золотой сполох!..
Там муж жену целует сотни лет —
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю —
Тебя в лицо я, плача, узнаю…
А звёзды там ручные!.. В зимний круг
Собьются — и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран — царь среди звёздочек-овец,
Две Рыбы — Трилобит и Целакант,
И Скорпион — хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог —
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих — я их пасу,
Зверей родных, во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненным венцом!..
И горным хрусталём улыбки — рот:
Там человечья плоть в огне поёт,
Там человечья плоть поёт в земле!..
Там папоротник светит на стекле —
В мороз — цветком купальской радуги!..
Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи — с намоченным тряпьём
К виску. Мы все когда-нибудь умрём.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битьё посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в чёрный Ад.
А я — в Раю. Мне нет пути назад.
БЕГУЩИЕ
Рай! Сияние. Рай! Утроба. Рай! Нечестно изгнали вон.
Ни проказы в Раю, ни хворобы, лишь от Змея — яблочный схрон.
Рай! Ты плод, Адам. Плод ты, Ева. Вы у Бога — просто плоды
На ладони Его: крохи хлеба. Далеко ли тут до беды.
Рай! Ты только: не умирай! Позволь-ка… друг… и я… откушу и я…
И тебе, и тебе кровавая долька: на Эдемском ковре бытия.
В расписном Раю, на раёшном краю, в тесто снега вмешаны мы
Угольком, изюмом… взмеси мою радость — печивом средь зимы!
Лютый Ад! Холода. Мой Ад! Навсегда. А я Рай, Рай вижу в тебе —
В зеве зеркала: падает косо вода, ветер лупит, соль на губе!
Пухнет плод в животе. Да не мы, не те! Просто люди, а пекли-то богов!
Иль зверей?.. Не верь красоте, чистоте. Крови вытекло — без берегов.
То не честность, а просто жгучий чеснок. Не любовь, а её испод.
Ненавидящий тельник. Месть на зубок. Липкой ложью заклеен рот.
Вот он, Ад. И нет дороги назад. А мы рвёмся все в Рай, мы рвём…
В ряд расставь, Боже, ясных наших ребят!
…кого — вусмерть. Кого — живьём.
Эта жизнь — котёл на огне! Прости! Мы не сдюжим!
…но терпим, вот.
Ангел хлещет кнутом до жил, до кости. Ева стонет. Держит живот.
И Адам — вперёд. И вперёд, народ. Хлещет ливень! Оба — бегут.
От ковра сластей! От пьянящих вод! Где лимонный — златом — салют!
От обмана: заман! От перин: зарин! От солёной, горькой зари —
Где в атаке газовой — лишь один — рвотой Адовой — изнутри…
Ангел! Глух. Ангел! Дух. Ангел — козий пух.
Ангел бьёт батогом этих двух —
От небес бегущих — колокол: бух! — земляной — с корнем рвётся слух.
Не гони нас, Ангел! Мы любим тебя! Исцелуем руки-ноги твои!
…поздно. Изгнаны. Вон! Такая судьба.
…на краю. С краюхой любви.
СРЕТЕНЬЕ
Мы случайно открыли чугунную дверь.
Мы случайно согрелись во храме.
Мы забыли про тысячи наших потерь.
Нас внесло сюда злыми ветрами.
Здесь во тьме провода оплетает куржак.
Здесь геолог из фляги глотает.
Здесь на праздник вдова,
в полушубке дрожа,
На базаре лимон покупает…
Это — внутренность церкви!
Глаза да лицо
Медсестрички шафранно-румяной,
Да на вдовьей руке — золотое кольцо,
Да заснувший на паперти пьяный,
Да сияющий ликом с облезлой стены
Тот святой, чьи морщины суровы,
Тот, пропавший в болотах и бурях войны,
Не сронивший под пыткой ни слова…
Вот яичное Солнце в морозе встает,
Ударяя в нас копьями Рая!
И глазеть, и молиться заходит народ,
Снег с пушистых унтов отряхая.
И струится Оранты индиговый плащ.
И над куполом поезд грохочет.
И шепчу я:
— Любимый, не надо, не плачь.
Всё случится, как Время захочет.
ЛУННАЯ НОЧЬ
Я вижу комнату одну,
Вещей тяжёлый беспорядок.
И руки тянутся к вину,
И разговор прощальный сладок…
Но вот друзья уходят прочь,
И нам, на счастье осуждённым,
Дана одна святая ночь
В каморке, вьюгой осаждённой.
И взял ты за руки меня,
И я тебе сказала: милый…
Твое лицо Луной огня
Немое прошлое спалило.
Лишь мерно маятник ходил,
Смеясь беззубым лунным кругом,
Пока у нас достало сил
Прижаться горестно друг к другу.
Я целовала рот родной
Не в исступленье страсти тяжкой —
Так просит пить в ночи больной,
И зубы так стучат о чашку…
И вот уже перейдена
Та грань родства, слеза смиренья,
Где выпил ты меня до дна,
Но сам моей явился тенью.
Заснули мы, как вышел срок,
А утра, думали, не будет.
Но сбились простыни в комок,
И за стеной проснулись люди.
И страшно стало нам, что нас
Всего лишь двое у природы,
А на часах прошёл не час,
А чохом — месяцы и годы.
Но как вопила та метель!
Как мать, что сына потеряла.
И я заправила постель
Суровым грубым одеялом,
Как будто хоронила нас,
А на стене часы пробили,
И мы считали, сколько раз
Мы жили, плакали, любили…
И в одинокий час ночной,
Когда глядят так тускло вещи
Обратной лунной стороной,
И страшно сон увидеть вещий,
Когда по всей земле метель
Гудит и плачет надо всеми,
Я снова жду, постлав постель,
И снова проклинаю
Время.
СЛЕПАЯ
псалом
Земля глядит на меня огромным оком.
Оно больно, медленно вращается в жаркой, сожжённой глазнице.
Выжжен добела марлевый небосвод. Ему одиноко.
Ему — в больничном бреду — земное влажное зеркало снится.
Небо в земляную воду глядит, море плещет на высохший берег.
Кости белые, гиблые камни, катят в прибой черепами.
Это всё были люди живые. Они не открывали Америк.
Они просто жили и умирали — так, мимо нас, между нами.
Земля. Как тягомотно, медленно это вращенье.
Чем дальше льётся сладкое время — тем горше под языком.
Я ни от кого из живущих не заслужила прощенья:
Чем дольше живу, тем сильнее каждый со мной незнаком.
А одна душа — что ей? В речное, смешное зерцало глядится.
В ледоходную льдину. Играет, бедняжка, сама с собой.
Земля, медленный поворот, в кровь искусанный рот, сама себе снится,
Сама пред собою винится, дрожит песчаной, льдяной, речною губой.
Земля. Око слепое. Скажи, что ты видишь там, дальше?
За этой длинной, как пряжа овечья, слепой вереницей дней?
Неужели там досыта будет пытки, подлога и фальши,
И в помаде — кокетства, и убитого детства, и разбитых маячных огней?
И, главное, незрячая ты Земля, там пули будут всё те же.
Всё те же мины. Крики: не надо!
Всё те же взрывы: не жить!.. не быть…
Всё тот же — в грудь — ударять живым будет ветер свежий,
И тот же солдат, рядом каска, вдали канонада,
всё так же предсмертно: «Пить…»
В глазнице выжженной медленно, страшно вращается око!
Земля, где хирург твой, окулист знаменитый, вся грудь в орденах!
Слепой военврач… хулиган, стрикулист… режет на ощупь…
там, в облаках, далёко…
Старик… тяжко шаркает… пядь за пядью… впотьмах…
Никто никакого завтра, слепая моя, не знает.
И все, хоть мы в это не верим, но все умрут,
уйдут на дно твоего зрачка —
Никто не выживет, смирись, никто, о моя золотая, живая, родная,
Глухая, немая, единственная, Богом данная на века.
***
Моя священная война.
Моё забытое Крещенье.
В цветок мороза влюблена —
Меж преступленья и прощенья.
Скрипит повозки колесо.
Крыло летящее разбито.
Прости, прости меня за всё!
От бытия — до боли быта.
Ты знаешь, сяду я на снег.
Я так хочу. Я так мечтала.
Собакой стану, человек.
Алмазным зимним одеялом.
А там, вдали, моя война.
Всё понимаю лбом горячим.
…здесь, на снегу, где тишина,
О той, себе, убитой, плачу.
ОКУРОК
псалом
Мой Царь. Глаза бирюзою лучатся. Моя Царица.
В который раз мне всё это снится, блазнится —
Дом, окна замазаны известью… музыка бормочет…
На рояли умеют княжны… Бетховена… во дворе орёт кочет…
Погибает петух в глухом, колючем, пронзительном крике…
С икон золотого света пшено сыплют смуглые лики…
Инженера Ипатьева дом. Святым плевать на будущие печали.
О судьбе своей — в пламя, на слом — они крепко всё знали.
Лета жар. Лета бред. Отцвели, опали сирени.
Мiръ кончается. Ночью. Ещё не рассвет.
Пустота: кладовая и сени.
И солдат, лишь один красный палач, его тоже, хоть плачь,
стрелять подвязали,
Дым пускает из козьей ноги, слепыми глядит глазами
На лепнину карнизов,
на гипсовый виноград и иную заморскую снедь,
на выбитые кирпичи на фасаде,
Густо курит, чтоб охмелеть, папирос в запас закупили в отряде,
Их тут триста охранников, в толк не взять,
да к чему на Царских детей так много,
А этот Царь, унылый полковник,
прости Господи, ни шиша не понять,
да он же верует в Бога,
А не помогнёт ему бедный Бог, богов-то теперь уже нету,
С кухни тянет гороховым супом, горелой котлетой,
Кашеварит там солдата этого девка —
Шинель на лавке, самарские мурлычет припевки,
С Волги, что ль, а нынче Красный Урал окаянный,
зырит в книжку ночами —
«ЛД ТРОЦКИЙ» тиснуто на обложке,
ружьё в углу, инда кот стальной-деревянный,
война за плечами,
И война впереди, а сегодня казнь, её втолкнут в кладовую,
Запевалку походную, давалку народную, частушку живую,
И они будут стрелять, эти все латыши, чекисты, мадьяры,
Дыма повалит чёрт знает сколько, как в сердце — пожара,
Крики будут серпами полосовать
грудную, да без крестов-Георгиев,
военную клетку,
Этот доктор смешной, ручьями кровь течёт на брегет по жилетке,
Эта бонна, её они Нютой, кажись, называли,
Защитится от пуль подушками, в Божьем трясясь одеяле,
Эта Нюта святая, и святые они, все, проклятье, святые,
Орущие, от смерти бегущие, ни гроша не имущие, жалкие и простые,
Такие же нищие, как ты, кухарка, ты, солдат, перед Богом,
Ну, ещё залп, в Царя, ему в лоб, он стоит пред тобою так строго,
В него все палят, без разбору-без глазу, ведь это же честь какая,
Потом у костра ребятне рассказы, табачно слюну подбирая,
А они всё падают, цесаревич воздух дымный глотает,
Всё упасть не могут, святой их отец, и мать их святая,
Это больно, девка орёт в кладовой, петухом краснофлажным,
Кто там живой, наследник живой,
в гимнастёрке, от давленой клюквы влажной,
Не стреляйте, блажит, не палите, дурни, гады, собаки,
Ведь они живые, в живой крови, в живом дыму, в передсмертном мраке,
Они падают, падают, падают в кровь,
нет, в любовь,
нет, в забытый слёзный мотив,
вокруг старой Царицы встает сиянье,
Бойцы сыплют пули, клещами зубы сцепив,
нет, монеты на паперти, да, Адово подаянье,
Рояль старинная струнами всеми гремит,
плачет, клокочет и стонет,
этот царенок ещё живой, а хилый на вид,
в смерти всё никак не утонет,
Ну, братишки, давай, в простыни закатай, комар их всех забодай,
заматери в бога-душу,
Вот, вповалку лежат, стены в дырьях,
рикошетом взошёл ночной каравай,
Дымная печь, да некому во мраке откушать
Хлеба с кровью, причастие слишком страшно,
Хватай за ноги, тащи, грузовик уж ворчит чёрным медведем,
Златой иконой пылает во тьме подвальное, завывальное это окно,
Ребята, в кузов вали, мотор заводи, щас поедем,
А эта… кудрявая Царская дочь… голяком-то — как хороша…
А кто ещё может похвастаться: я гладил царевнину кожу…
Ну, ты… и если у тебя, парень, ещё есть душа,
Помолись втихаря:
святый Крепкий, святый Бессмертный… Боже…
Прячьте наганы вонючие! Новая эра взошла,
Красным огнём знамёна зальют небеса и подвалы!
Да не забудешь ты глаз твоего Царя, сжёгших, солдатик, тебя дотла,
На то он и Царь,
бирюза снегов, осеннее озеро, хладная хмарь,
эти очи Царица так перед сном целовала,
А успели они попрощаться друг с другом, под градом пуль,
Не успели, где уж там, мы же быстро, шустро их убивали,
А вышло — медленно: сотню лет всё ходит и ходит патруль,
Сто лет горит в ночи бирюза,
кровью плачут, молча кричат глаза,
отмолить едва ли,
Повивальный ли, поминальный век стоит на дворе,
И всё воют, безумно поют красные волки в Ганиной Яме,
И царевны всё во храм идут в жемчугах, в наследном седом серебре,
Только голые и в крови, идут, сжав зубы, молча, меж нами,
И набрасывает им от стыда шубёнки на плечи народ,
Рогожи, дерюги, молевые пальтишки, козьи дырявые шали,
А они всё идут меж нас, идут вперёд и вперёд,
И не видят, как над их головами мы эти сто лет
иконы, хоругви держали,
И не видят, как падали мы в неравном бою
С целым Мiромъ, за что же нас так Мiръ ненавидит,
А рояль эта старая инженера Ипатьева всё звенит у любви на краю,
И Царица нежно поёт, на убийц своих не в обиде,
Ну, ещё глоток дыма, еще курнуть,
а окурок, чёрные хлопья, смертный свинец газеты,
Бросить под сапоги. В болотный последний путь.
В бельмо окна, в форме солдатской галеты.
Всё кончается. Кончен бал. Погасли свечи. И в тюрьме моей темно.
…и в тюрьме ли…
Кончен Царь твой.
Искурена в пепел Россия твоя.
Полегло твоё вече.
Вчера ли? Давно?
Сотворили. Сумели.
НАСТАСЬЯ МАРКОВНА
Тяжко идёт протопоп Аввакум
В ночь по байкальскому льду.
Словно земля, и велик и угрюм,
Очи пророчат беду.
…………………………………………………………
Ах, я-то по Байкалу шла за ним, шла…
По разноцветью битого стекла…
Вся согласна, людие, сгорети дотла!
Да путь наш поглотила угрюмая мгла…
…………………………………………………………
Сослан! Глазницы от яростных слёз
Слепо затянуты льдом.
Жёнка бредёт, а детишек в обоз
Взяли, спасибо на том…
…………………………………………………………..
Ах, да то я бреду за ним, бреду!
По нити паутинной… по мощному льду…
А егда, шатаяся, по тонкому льду —
Не чую, батюшко, последнюю беду…
……………………………………………………………..
Из преисподней байкальского льда
Чёрная вечность видна.
Ты лишь меня не покинь никогда,
Женщина, жено, жена!
………………………………………………………………
Ох, да не брошу тя, миленькай ты мой…
Ты мой дом… значит, возвернёмся домой…
Я тя не покину, ведь я — это ты:
Мы с тобой — то люди, то в метелице кресты…
…………………………………………………………………
Вот завернулась в колючий платок.
Вот проблеснули белки.
Вот оступилась, не чуя ног, —
Валенки ей велики…
…………………………………………………………………..
А-ха, ах, да по льду скольжу!
О-хо, ох, да по лезвию-ножу…
Ежели сию минутку упаду —
Во Царствие Божие одна не взойду…
Во Царствие Божие не хочу одна!
К тебе бы прижавшись, твоя ведь жена…
………………………………………………………………
В россыпи пота последнего — лоб…
И, на краю забытья,
Молвила духом нутра: протопоп,
Долго ли мука сия?..
………………………………………………………………
А долгонько мука-боль-злюка та!
А долгонько, людие, идти до Креста…
До нашего кровного Распятия-Креста,
Где жизнь наша станет во Крест влита…
…………………………………………………………..
Снег обнимал её, как пелена.
Путались жар и мороз.
Молвил: до самыя смерти, жена.
Дальше молчанье понёс.
…………………………………………………………..
До самыя смерти. До края — жизнь.
До самыя смерти — терпи и молись.
А и где она, самая смерть твоя?
На том берегу — ни дивья, ни живья…
До самыя смерти… легко сказать…
А может, смерть, ты и есть благодать?..
……………………………………………………………..
Жёнка смотрела минуту туда,
В дальнее дымное дно,
В их с Аввакумом святые года,
Где они были — одно.
………………………………………………………………
Да, мы одно, миленький… единое-одно…
Кружится, жужжит пурги веретено…
Святою иконою венчали нас.
Неужто бьёт нам последний час?
Под ногою Байкал — последняя твердь,
Над башкою звезда — суждённая смерть,
А обочь обоза — снега и снега,
Обойми, поцелуй, я ж тебе дорога…
Крепче прижми! Простися со мной!
Я была тебе хорошей женой!
Так застынем! Берег смерти крут!
Чрез века нас, обнявшихся, найдут…
Наши кости истлеют в земле.
Утонут в Байкале, во зелёной мгле.
А души живыя обнимутся в Раю,
Друг дружку лобзают у тьмы на краю…
……………………………………………………………..
Ртом, что от снега и боли был нем,
Сердцем, исторгнувшим свет,
Молвила: ино ещё побредем, —
Тихо ступая во след.
СТЕПЬ
Я хотела бы вот так:
Стать монахиней-расстригой.
Ни за грош, ни за пятак —
Жить от мига и до мига.
Поклониться: монастырь!
Батька мой! Прости беглянку.
Храмина — простор и ширь.
Птиц акафист спозаранку!
Котому собрать — и — в путь.
Это ж просто! Очень просто!
Пропитаюсь как-нибудь.
Подадут! А ночью — звёзды.
Звёздные мои моря…
Сонмы солнц вонзают стрелы…
Жизнь одна. Теперь — моя.
Вся — без края и предела.
Дух ромашковый силён…
Сныть — пьянее сливовицы…
Четверть неба: кто споён?..
…кто — поёт, тоньшей синицы…
Люд… гулянка… далеко…
Жжёт гармошка бестолково…
Кашки, мыльниц молоко…
Донника похмел медовый…
Сколь здесь падало в траву,
На стерню — телес мужицких…
Сколь держалось на плаву
Жён и деток большевицких…
А потом — ещё война…
А потом — война иная…
Битвы… Отмолить должна,
Да я слов таких не знаю…
Кровь и уголь вперемес.
Потроха земли разъяты.
Бьют в меня с небес — отвес —
Межпланетные гранаты.
Я дитячий крик ловлю
Всей горящей дикой кожей!
Я воплю: тебя люблю! —
Человече, зверь ли, Боже…
Вот молитва! Выше всех
Храмовых… канун заката,
Степь, отчаянье и грех,
Звёздный крест, и мы распяты!..
Тело старое дрожит,
Проплывает ночи мимо…
Я под звёздами навзрыд
Плачу о моих любимых.
Сосчитав все наши дни,
Помяну врага и друга:
Вон, в зените, все они —
В пляске пламенного круга.
И, молясь за всех живых,
И, шепча Отцу и Сыну,
Лягу меж степной травы
Животом — земле на спину.
Да в слезах так и усну.
…лошадь тихо, нежно, немо
Побредёт, уйдёт во тьму,
Увезёт в огни Эдема.
РАЙ МАГДАЛИНЫ
…Рай! Это Рай!..
Земля, мой Рай, живи, не умирай.
Тебя укрою — горы-твои-груди —
Снегами!.. И ветра, хрипящие в простуде,
Худые рёбра высохших полей —
Укрою вьюжной нежностью моей!
Рай золотой! Вот я и умерла…
Вот и лежит на краешке стола
Ржаной надкусанный, горит початая бутылка,
Коса развитая так падает с затылка,
Как водопад сибирских диких рек,
В которых утонула вся — навек…
Рай, милый Рай!.. Не жмись. Прими меня —
Я мужикам огнём плясала близ огня,
Когда печная дверца — сердцем билась,
Когда — продажная — я в сотого влюбилась,
Со всею мощью буреломов и дождей,
Со всей звериной нежностью моей!
Прими же, Рай, надомницу свою!
Не дебоширю, ближнего не бью,
А лишь люблю — всем животом тепла,
Лопатками, где мёрзнут два крыла,
И клеткой лестничной, ребрастые перила,
Крестом из бирюзы, что матерь подарила,
И грязью, хлещущей из-под машинных шин
В нас, псов и доходяг, в нас, женщин и мужчин,
И смертной колокольней деревенской,
Давящейся в ночи рыданьем женским
Над заболоченною дымною страной,
Так обречённо — над тобой и надо мной,
Над сединой солдатских матерей,
Над судным лязгом номерных дверей,
Над крошками ржаными — вороньём полей,
Над ледяной рекою нежности моей…
ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
Он молча вошёл в разноцветье огней,
Седой, как во фьорде торос.
Любовь умерла. Постоял он над ней.
Отрезал на память волос.
Пришёл он спастись в полный музыки бар,
Как прежде ходили во храм…
А жизнь отлетала от губ, лёгкий пар,
В морозную радугу рам.
И тут отворилась тяжёлая дверь.
В рубахе по моде, босой,
Красивая девка,
как радостный зверь,
С распущенной русой косой,
Вошла.
Через пение, топот и дым
Направилась прямо к нему
И встала, очами блеснув, рядом с ним,
Румянцем раздвинувши тьму.
Из кельи морщин резко глянул во тьме
На золото женских волос.
Девчонка, да что у тебя на уме?!
Веселье тебя заждалось!
Но синим огнём подземелье обжёг
Широкий разрез чистых глаз.
Так молча сказала: «Не надо, дружок.
Всё счастие — здесь и сейчас».
Сияла румяной Луною лица.
Светилось под кофтой бельё.
…и он увидал два белёсых рубца
На узких запястьях её.
ВАВИЛОН
О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..
Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжёт, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьётся нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.
Заплёванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… —
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная — в За-русско-речье — мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.
От улиц блёстких, хлёстких, дождевых;
От красных башен — зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега — белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее,
чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей — метлой в ночи!.. — уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами — зимний путь;
От следа той Боярыни саней —
Двуперстье — ввысь! — на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… —
от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, —
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои — лишь пара ног!
Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва —
Тоска; Москва — Молва; Иван спалён
Великий — почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар —
Он всё сожжёт. Он будет век летать.
И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
— Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. —
В меня как дунут, будто я — свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорёт!
Костёр пожрёт и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж —
Костер Московский,
весело горишь,
Огнь Вавилонский,
души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей —
Пребудут все в огне — святой народ,
И — мученства венец — над головой!
Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила — в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла,
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тётку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.
О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, —
как свечу………………
МОСКВА-СОРТИРОВОЧНАЯ
Старик, мой грузный поезд, ты устал.
Тебе бы отдохнуть — хоть две минуты.
Ты шёл, рубя пространство — воевал!
Брал станции, как славные редуты!
Снег в тамбурах полынью отдаёт.
В пустые окна вмёрзла синь Байкала.
Ворчит народ, волнуется народ:
Москва-то близко, рядом просверкала!
А мы стоим. Доколе нам стоять?
Уж смотрят на часы. Уж ходят скулы.
И те, кому невмочь вокзала ждать,
Выходят здесь, швыряя в снег баулы.
Но инвалид на рукоять окна
Нажал!
Стекло весь ветер обнажило.
Земля вся стала на просвет видна.
Под зимней кожей — рек живые жилы.
Мы сорвались. Мы тронулись вперёд!
Давай нам радость! Горя нам не надо!
…псалом любви и слёз бормочет рот —
До боли, тьмы, табачного надсада…
Газеты рвань… белеет скорлупа…
Солёные, из бочки, помидоры…
Мы всю тебя проехали, судьба.
Молились хором. Пели хором.
Москва! Окончен наш великий путь.
Псалом военный воском не закапать.
…и на морозе больно так вздохнуть.
И на морозе трудно так заплакать.
КОНСЕРВАТОРИЯ
Красное кресло. На бархате пыль.
Ножки резной инвалидный костыль.
В Консерватории, в зале Большом,
Как на поляне росистой, свежо.
Как в День Победы, толпится народ.
Люстра огнями салют отдаёт.
Вот капельдинерша в чёрном сукне,
Как в гимнастёрке, стоит по струне.
Статный старик весь в огнях орденов.
Китель армейский любимей обнов.
Смотрит Бетховеном. Кашляет: пыль!
Давит под мышкой на сердце костыль.
Место в тридцатом, последнем ряду.
Всё ему кажется: он на виду.
Спрятать под кресло скорей костыли.
Маршальский жезл дирижёра вдали.
Скрипки свистят. Или это снаряд?
Консерваторские окна горят!
Музыка ранит, навылет летя!
В первом ряду громко плачет дитя.
Немец Бетховен с портрета глядит.
Русский солдат в тёмном зале сидит.
Славный концерт. Только кресло скрипит.
В раненых лёгких валторна хрипит.
Но аплодирует жизни людской
Он об колено одною рукой.
ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ
Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.
Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.
Тёртой в баньке неистовой матерью — Чингисханской мочалкой.
Оснежённой церковною маковкой — занебесной нахалкой.
Над молочными стылыми водами… — плодными ли, грудными… —
Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.
Грызла пряник на рынке богатеньком — винограды в сугробах!..
Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…
Пил отец и буянил торжественно… Мать — мне горло лечила…
Я не знала тогда, что я — Женщина, что я — Певчая Сила.
Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью — корку глодали…
Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали…
Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…
Я не знала, что — Райская Музыка, что — в Раю проживаю…
Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными —
Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…
Светлый Рай!.. — со свистками и дудками молодых хулиганов,
С рынка тётками, толстыми утками, — боты в виде наганов, —
С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, —
То ль в Хвалынское, а может, в Карское — твой фарватер, свобода!..
Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких
Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..
Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..
Рай, где кошки поют за сараями — ах, архангельским хором!..
Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце — жадная жила.
Я не знала — орлом либо решкою! — где, когда — согрешила.
Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..
Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…
Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосёнки.
Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.
Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.
В грудь, в хребет ударяли — с парадного — костоломные руки.
И воздел Ангел меч окровяненный,
Как солдат, первым злом одурманенный,
«Вон!” — мечом указал мне:
На метель, острым рельсом израненную,
На кристаллы вокзалов.
Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.
Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.
И заплакала я. И метелица била в рёбра, как выстрел.
Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров!
Пиво в Райской канистре шофёричьей… Дай хоть им поторгую…
…об изгнаньи из Рая — без горечи
И без слёз… — не могу я…
РАЙСКИЙ САД
Уснуть на белых простынях.
Раскинуться: сухое древо.
Вот яркий, первобытный страх:
Из клети рёбер — птица-Ева.
Адам, святой кадык. Терпи,
Пока скалистый лоб ласкаю.
Меня молчанием люби —
Великим — без конца-без краю.
Губами сжатыми полей.
Очьми блистающими ночи.
Всей дрожью пуганых зверей.
Всей грязью вдавленных обочин.
Адам, старик, седой висок.
Обвисли руки-корневища.
Любовь?!.. Так ты бросал кусок
На стогнах — плат в метели — нищей.
Костыль в сугробе — и рука:
Моя!.. — протянута, дрожаща:
К тебе!.. — кострищу мужика:
Любить любовью настоящей…
В сей нищенке — меня узнал?!
В тряпье, где звёзды выжгли дыры,
В Раю, где снег, буран, металл,
Тебя — от Сотворенья Мiра
Всё жду!..
Раскрой седую грудь.
Я кинусь — корку так — голодным.
Любовь — в ночи последний путь:
Звон ярко-медный, вой холодный,
Лиловый, царственный кумач:
С испода — кровь, и сукровь — с тыла.
…любовь, в ночи последний плач
Адама
над землёй остылой.
ТАОР, ПРИНЦ МАНГАЛУРСКИЙ
Мы шли по пустыне. Нам снег бил в лицо
Железной, седой рукавицей.
Нас брали ветра в соляное кольцо.
Звезда — раскалённою спицей
Насквозь протыкала. Мы были волхвы.
Мы клятву великую дали —
К мальчишке дойти, что превыше молвы
Вопил в оснежённые дали.
Вот так, мужики, мы тянули дары:
Все злато — кувшины да цепи,
Заморский лимон, камень с Лунной горы,
Кобылий ковыль рыжей степи.
Нас четверо было — а кто нас считал?..
Мы шибко в пути исхудали.
И резкий степняк разжигал нам мангал,
И мясо кипело, Юпитер сверкал,
А мы — под телегою спали.
Мальчонка, дойдём!.. Ты взаправду святой,
Коль светит звезда твоя рьяно!
…да я поотстал. Я под звёздной пятой
Расшибся, счастливый и пьяный.
Будь проклят сундук придорожный — трактир,
Где памятны водка да драка,
Скуфейка тюремная в радуге дыр,
Собака — на фреске барака…
Девчонка, что курицу мне принесла
Туда, на скамью подсудимых, —
А Мiръ наш метель прожигала дотла,
И тлели там кости любимых…
Бредите, волхвы, три мужицких царя.
Дойдите до тёплого хлева.
Меня засудили в дыму января,
И я не найду уже, где вы.
Меня ждут отвалы. Кайло. Рудники.
Ждут солью набитые копи.
Ждёт вервие, кое намылю с тоски,
Раскопы да слёзные топи.
Ждёт чернь серебра.
Ждут немые огни
Надгробий, и свадеб, и казней
Великой Земли.
…Ты меня помяни,
Младенец Христос, без боязни!
Забудут Четвёртого напрочь волхва.
Я, солью изъеденный, слягу
На гвозди снегов. И сухая трава
Проткнёт бастылами беднягу.
И соль золотая из глаз потечёт
На снег почернелый, державный,
На снег погорельский, на пламенный лёд,
На Мiръ этот рваный и ржавый.
В дегтярном зените увижу — пацан
На грубых коленях молодки
Кричит!.. — не реви, вот для Бога-Отца
Подарок: кирка да колодки…
И вспомню все царские шапки свои,
Все перстни, что к пальцам ласкались,
И, раб неугодный, умру от любви,
На звёзды пустынные скалясь.
КИТАЙ-ГОРОД
В Китай-городе у всех глаза раскосы.
В Китай-городе до пят у девок косы.
Из-под шапки беличьей и рысьей
По лицу мазнут улыбкой лисьей.
На стене кирпичной в час полночный
Зубчик хрустнет, как зубок чесночный.
А толпа в барашках, будто море!
Шапка царская горит на воре!
Взор татарский. Говорок нерусский.
Шаль цыганки — как цветы у Белорусской!
У ворон на сыр швейцарский — голод.
До чего Москва транзитный город!
У меня самой глаза, как у японки,
Подмалёваны французской тушью тонко.
Я у красной церкви, будто у костра,
Руки белые погрею до утра.
Снег серьгою злой вопьётся в мочку.
Мне родить бы сына или дочку,
Да водить кочанчики за ручку,
Да игрушки покупать в получку…
Снег жемчужный, шёлкова позёмка…
У витрин, как у икон, я плачу громко.
Под китайгородскими шатрами
Жизнь — парсуна в тяжкой зимней раме.
И стою, размазавши слезинки,
Посреди Москвы — пустой корзинкой.
Сзади — крик,
как в спину ткнули лапоть:
— Ай, красивым девкам стыдно плакать!
Я слезу утру и пожалею,
Что красиво плакать — не умею.
……………………………………………………………
…а теперь я плачу тихо-тихо.
А теперь я плачу жизни мимо.
Стреляная баба-воробьиха,
В кандалах острожных и незримых.
Я прошла мои пути-дороги.
Войны, замирения, награды.
Никого в метели, кроме Бога.
Ничего ушедшего не надо.
Но однажды я в Москву приеду,
В Китай-городе явлюсь отважно,
И пойду по призрачному следу,
Моему, чужому — ах, неважно.
Отражусь в зеркальной я витрине,
В козьей шубе сивая старуха.
Снег восстанет солнечный и синий
Колыбельным сном Святаго Духа.
На колени, меж седых сугробов
Стану. На Кулишках Божья Матерь!
Доведи, Заступница, до гроба,
Постели ты на поминки скатерть
Нежную… Ударит зимний молот.
Сядет близ вина толпа земная.
И воздымет пламя Китай-город,
Песнею бродяжку поминая.
СКОМОРОХИ
баллада
По льдам лазоревым, по рекам многоруким, многорунным, разливанным,
по зеркалам хрустальным, от вина зимнего вусмерть пьяным,
по насту, што отразит — метельной заплатой — только праздники наши,
ой нет, и наше горе клятое, вишь, слёзы подносят полною чашей! —
по намолённым излучинам-притокам,
там рыбы вмерзают навек во времён кровеносные тайны-протоки,
в воспоминаний снег, там Царь Стерляжий замер, в драгоценной толще застыл,
глядит изумлёнными круглыми жемчугами поверх забытых могил —
по усыпанным хрусткой порошей дерзким крутоярам —
по Кремлям-пряникам, вековым-восковым-ярым —
по дымящим трубам, по ранам-оврагам,
по столбов-башен железной жестокой расчёске —
по знамёнам, штандартам, стягам,
безжалостно раскромсанным на шёлковой крови полоски —
бегут-бегут, прыгая до небес, мои скоморохи —
в шапках с бубенцами-колокольцами, мои зимние пророки!
Мои разлюбезные, любимые озорники!
Сквозь сугробы растущие крапивы-сорняки!
По льдам сапфировым, там спят корабли,
по рекам, застывшим зимнею кикой моей земли,
мимо небес печально проплывшей, мимо небес плывущей,
всегда-вечно сущей, —
бегите ко мне пляской-песней зычной, зовущей!
Ах, катитесь ко мне колёсами царскими, златыми…
Я каждого расцелую! Каждого повторю имя!
Даже ежели имени, Господи сил, не знаю…
Да я ж вам мать-сестра, я ж вам родная!
Ах, вот вы и рядом! Мя обступили-обстали!
Пляшите бешеным, вольным ладом на снеговом одеяле!
На алмазном ковре, на серебряной сковородке,
то наглы-дерзки, то нежны-кротки!
Катитесь ко мне, румяной, от радости плачущей, по сугробам…
Любого из вас люблю — до рожденья, до гроба!
Сама кривой-косой кокошник дрожащею дланью в ночи вышивала…
А мне жемчуга-яхонтов все мало было, да, мало, мало!
У реки зальделой брала! У свиристелей хохлатых!
У ясных рассветов… у военных закатов…
У санного полоза, что вдоль по льду —
вперёд, не свернуть,
это мои розвальни, люди, на холоду,
это боярский, опальный мой путь!
Это мой староверский крест! Кованый Аввакумов язык!
Дрожь казнящей лазури окрест! Кострища огненный зык!
Ну, бегите ко мне, задохнитесь, мешком упадите на снег —
мя связали из вьюжных нитей, а я всево лишь человек…
Я всево лишь баба, скоморохи! Бедная баба, сама своя!
Нет, я мощи земной корка-кроха, зальделый топор, скол бытия!
Вы — народ мой, а я — ваша песня, сегодня, всегда, вчера…
а ты што стоишь поодаль, скоморошенька, свет-сестра?!
Подойди ко мне! Издаля на Солнце глядеть не с руки!
Беги, вся в огне, задрав Орантою руки — огненные языки!
Катись ко мне, Луна моя, Колесница,
небесный мой Коловрат,
и вместе помчим вперёд, ибо прошлое слёзным лезвием снится,
ибо нет дороги назад!
Всё перебежано! Всё переплыто!
Копошились нищие пальцы в сокровищах тяжких слепых сундуков…
Разбивалось мылом склеенное корыто!
Распинали на корявых пяльцах парчовый глазет грандиозных веков!
Всё порвано, всё истлело до паутинной жилы…
сгорело в полынном пламени дней…
Сестра, в небеси ты ярко светила —
свети меж земных огней!
Ну, ближе, ближе… бешеная окрошка
мошкары-алмазов, буйных снежинок, зеркального льда…
Так спляшем, две скоморошки,
без танца мы никуда!
Схватившись за руки, не зная броду, в шальной и святой хоровод…
А сказано ж было народом: никто никогда не умрёт!
Радость в душе великая! Хмель ледяной — через край!
Сияй, сестра моя, ликом, косой златою сияй!
И пусть балакают, шепчутся, шушукаются, визжат —
мороз гладим против шерсти, целуем нагой закат!
Вражду и гнев я забыла! Обману швырнула мыт!
Выкрикну в небо звонкой силой: теперь ничево не болит!
Теперь я стала — нежные звуки, раскрытые в радость Врата.
Стою, на весь свет раскинув руки: свобода! смех! красота!
Родная, ты белозуба, а косы волнами, рыжей волею, блаженным островом…
Я стрижена коротко, воином, солдатом, царевичем, отроком…
Такая уж я баба — сражаюсь!.. а после боя плачу навзрыд…
Сестра! мы снова Любовь рожаем! потому так слева болит!
Пляшите вкруг нас, скоморохи, вкруг пляшущих дико сестёр!
Пляши! Не отвалятся ноги! Горит сугробный костёр!
Алмазный, безумный, белый… жгуче страданья клеймо…
Пляши ты, смертное тело! А сердце споёт само!
А сердце вы, скоморохи, услышьте, ухо прижав
к дыханью и хрипам эпохи, к расстрельному насту держав…
Забыты распри и ссоры. Война выпита вся. До дна.
Последним праздничным приговором Любовь осталась одна.
Надо льдом жёлто-медовым, кубово-синим, над малахитом реки
летит красиво и сильно — сломаны крылья тоски —
а вырос размах Рух-птицы, скань лазурного бытия —
одно крыло — ты, сестрица, другое крыло — да я!
Двукрыла Любовь, двусвободна, двувечна! Двуперста, вера и мать!
Двуречна и двусердечна! Двурука — весь Мiръ держать!
И так стоим на родной зимней дороге, уже навеки вдвоём,
смеёмся и плачем, не боги, две бабы, меж явью и сном,
меж выдохом, вольным вдохом, меж вечной ночью и днём,
и пляшут вокруг скоморохи — на снегу — великим Огнём.
ЧАЕПИТИЕ
…сейчас мы этот горький чай допьём,
И в разговорах жизнь перевернём,
Дом оглядим и утварь всю запомним —
Горящие посудные бока…
Хозяйку поцелуем. И — пока!
И улиц пустоту собой заполним!..
Но страх внезапно холодом дохнул.
С небес донёсся самолетный гул.
И выпили мы чай холодный, плача,
На чадной кухне в древней полумгле —
Ушедших поминая на земле
И думая о будущих тем паче.
И поцелуй огнём обвеял мглу,
И шуба оказалась на полу,
В которой я под форточкой сидела;
Родную руку стиснув до кости,
Я ощутила в горестной горсти
Малютку-жизнь — без края и предела.
И головы над маленьким столом
Содвинулись. И дума об одном
Перед буранной пропастью ночною:
Ещё немного золотых минут,
Ещё допьём, ещё не все уйдут,
А соберёмся —
Ты уйдёшь
Со мною.
КАТАНКИ ДЛЯ МАРИИ
Богородице Дево, радуйся,
благодатная Марие, Господь с Тобою,
благословенна Ты в женах
и благословен плод чрева Твоего,
яко Спаса родила еси душ наших.
Чёрный сруб вовек не отопить:
На дворе мороз — аж тёмно-синий!
На морозе губ не разлепить:
Вместо слова вылетает иней.
Принесу я ледяной воды
И пожарю мёрзлую картошку.
Все земные замети и льды
Бьют в моё незрячее окошко.
Жили-были в доме старики…
Модницы… чекисты… декабристы.
А от лука все ножи горьки,
А печурка выбелена чисто!
По утрам иду я в детский дом —
Там учу детей, как ноты пишут…
А запеть хочу — и в горле ком,
А они меня и так не слышат.
Слышат за окном они метель.
Слышат — няньки старые судачат.
Слышат — ночью скрипнула постель:
Парень без руки по мамке плачет.
Ну, а что я — с музыкой своей?
Тихим пеньем разве Мiръ восславишь?
Им сейчас нужнее соловей,
Чем гаданье по костяшкам клавиш…
Катанки вот подарила мне
На морозы — добрая техничка:
Ноги в них — ну всё равно в огне,
Будто кто поджёг мне пятки спичкой!
Модницы смеются — а плевать.
Мне подарков в жизни не дарили.
А она сказала, ликом — мать:
«На здоровье износи, Мария».
И ношу, ношу который год,
Даже за роялем не снимаю…
Неужели и она уйдёт
В путь метельный без конца и краю?
И останутся навеки мне,
Сгорбившей под грузом снега плечи,
Катанки — в них ноги, как в огне,
И глаза — два угля в русской печи.
АВТОБАЗА
В каптёрке ли, в сторожке я в пику январю
Пришпилю к блузке брошку и чаю заварю!
По холеным квартирам — у пирога семья…
Метелью — на пол-Мiра: да, нынче ночь моя!
Ведь Новый год сегодня. Я прибрала здесь хлам.
Пирог я новогодний разрежу пополам.
Желтка в начинке густо! А мать — война была —
Не с рыбой, не с капустой — с крапивою пекла…
Звенит стакан мой болью, и зелье в нём кипит:
Отец мой перед боем пил в Заполярье спирт…
Отец уже не встанет: он в ледяном плену!
Дочерними устами я за него — глотну…
И за того, кто станет скалою — за спиной,
Влюблёнными устами пригублю Мiръ хмельной.
Неужто яства эти — бруснику и блины —
На милом белом свете пожрёт огонь войны?
Вкус ягоды кровавой… а рельсы вдаль текут,
Как слёзы… боль и слава… и гибель, и салют…
Я пью за то застолье, за дом, и стол, и кров
У Мiра в изголовье, в изножии веков.
Ломился б он от снеди, благословенных яств!
И на колени — дети уселись бы у нас…
И, зазвенев бокалом сладчайшего вина,
Мы начали сначала, восставши ото сна,
На повороте круга, где радости печать,
Любить опять друг друга, молитвою звучать!
Как вкусно всё на свете. Как ярок детский смех.
Так нет же на планете стола, чтобы — на всех!
Хозяйка я плохая: пирог мой не взошёл…
Глаза я закрываю: Земля сама — тот стол…
Огромный, круглый, грубый, в пару, в жару, в дыму,
И всех голодных губы протянуты к нему!
…метель мне окна лижет. Визжит, как сто лисят.
И косы вьюгой с крыши вдоль щёк худых висят.
Одна. Так одинока. Семью забрал с собой
Неистовым оброком войны последней бой.
Спят шкуры и обноски. Ножи и зеркала.
Железные повозки, машинные масла.
Бензина дух и газа. Еловый колкий страх.
Родная автобаза. Окраина в снегах.
Сама себя за плечи я зябко обниму…
На ветке кедра свечи наставлены во тьму.
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА. ПРОЩАНИЕ
Белая пена московского снега.
Старый автобус кряхтит, как телега.
Я уезжаю. В морозном окне
Гаснет лицо моё в белом огне.
Снова глазами метель прошиваю,
Старый автобус, как дом, обживаю.
Белою свечкой холодной перчатки
Пальцы мои обжигаю украдкой.
Я уезжаю! И город гудит
Сотнями ног, и колёс, и копыт,
Фреской прощальной навеки вставая
В звоне малиновом старых трамваев.
Мы — с этой фрески. Глазами свечу,
В варежку плачу, солёно молчу.
Вижу: в рисунке прощальной ладони
Город уменьшился, как на иконе.
Светит ладони моей образок…
Благословляю
щеку и висок!
Снег заметает нас белою кистью.
Ночь заметает нас новою жизнью.
В старом автобусе,
в дымных санях
Я появляюсь на всех площадях,
Мимо всех башен и шпилей, рыдая,
Галкой лечу иль сорокой, не знаю,
Шины хрипят, нет, шальные полозья,
Мёрзну от горя в дрожащей повозке,
Жадно горящие окна люблю,
Жадно горячие взгляды ловлю!
Боже! Зачем убегают все мимо!
Боже! Оставь мне незримых, любимых!
Господи Боже, оставь мне меня —
В ночи алмазах, в безумии дня!
Старцев, младенцев, святую родню!
Я, ко груди их прижав, сохраню —
Углем нательным, надвратным крестом,
Полымем веры — сейчас и потом…
Плач мой!
Ты куполом в небо стекай!
Площади хлеб. Времени казнь.
Я не боярыня,
я лишь черница,
Но довелось по судьбе прокатиться…
ХОД МАГДАЛИНЫ ПО ЛЮДСКОЙ ПУСТЫНЕ
Я босыми ногами шершавую твердь исследила —
Все отлоги и горы в колючем поющем снегу,
Все разъезды, где рельсы сшибаются крестною силой,
По которым бесслёзно катить я теперь не могу…
О, родная держава, как ноги мои да спознали,
Да измерили щебень твоих полустанков и круч,
Грязный лёд привокзальный истопали, исцеловали,
Когда очи следили из туч излетающий — луч!
А собак-то, собак — всё за мной норовят увязаться,
Чёрной кожей носов тычут в полы дублёнки моей…
О, родная страна! До тебя уже не докричаться —
Лишь идти босиком по тебе, чуя землю больней и больней.
Чуя, видя все то, что не зрела доселе, слепая —
И культи двадцатипятилетних,
и пьяные космы старух,
И глаза молодухи — речной синевою без края,
Что при взрыве железнодорожном потеряла и зренье, и слух…
И пацанчика — из-под очков изумлённо косится
На кассиршу, что очередь в ватниках яростно так костерит,
И застывшие на забайкальском морозе — в рыданье — ресницы
Проводницы брюхатой, чей схож с Богородицей вид…
Это — истина: так!
Этот путь — он один мне остался!
Нам-то, странницам русским, простор да пурга — чисто хлеб:
Был мужик — да уплыл, наигрался да нацеловался,
Ну, а бабе — опять в вихревую позёмку судеб!
Котома там заштопана?..
Эх, не годится обувка —
Сапоги не чинёны, на обнову не хватит зарплат…
И во тьму — босиком, и во скулы бьёт снежная крупка,
И лицо обвивает цветастый, в сельмаге закупленный плат.
Так иду по стране — сумасшедшей, юродивой, нищей,
Молодою? — нет, старой: чернею, сивею уже
Серебром стародавним — а очи всё ярче и чище,
И всё ближе холодный простор беззащитной душе!
И всё внятнее толпы людские, всё горше, роднее,
Всё жесточе врезаются прямо под сердце, под грудь —
И мальчишка на рынке, с глазами волчонка, крадущий гранат,
и раскосая та Виринея,
Что по карте ладони моей предсказала навеки мой путь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Всё, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.
Я стою в конце дороги среди Родины моей.
Путь окончен мой железный. Радость дивно велика —
Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.
Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.
На разъездах енисейских отворчит собачий лай.
Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…
А в варёную картошку черемшу они кладут!..
Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.
Вы, попутчики, — бессонно вспомяните обо мне!
Дорогие, золотые, — то в картишки, то молчком,
То признания ночные торопливым шепотком…
Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила —
Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.
Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…
Мой народ, тебе за ласку — страшной болью заплачу!
Прохожу перроном. Люди веселятся, слёзы льют.
На вокзальном дымном блюде сон дорожный — пять минут.
Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.
Не идущий — не осилит ни дороги, ни потерь!
А на площади широкой — все товары на лотках —
Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,
Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою —
Поимённо, принародно вас, любимых, узнаю!
Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок
Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.
И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,
Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.
***
Я помню Ад.
Я забыла Рай.
Мне память выжгла война.
Громадный Времени каравай.
Бутыль родного вина.
Роднее крови лишь только Бог.
Кто Бог мне?
Ему я мать.
Молитва. Голгофы пепел у ног.
И Мiра нам не сыскать.
Мы мчим вперёд. Мы едем назад.
Где Лысая та гора,
Где Крест, на коем мой сын распят,
Целуют его ветра.
И еду я вперёд ли, назад,
Глядят глаза лишь вперёд.
Я помню Рай.
Забываю Ад.
Молюсь: никто не умрёт.
ДОРОГА
Гортанные крики. Мазут и метель.
Горит семафор густо-синий.
Вокзальная лавка сегодня — постель.
И пища скитальная ныне.
Красивая женщина плачет навзрыд.
Пьёт кофе геолог в буфете.
И Время то синью, то кровью горит,
Пока на мешках дремлют дети!
А люди всё едут, всё любят людей,
Всё старые шепчут глаголы,
А белая вьюга лютей и лютей
Хватает за плечи, подолы…
Всё то же — дорога, и гордая Русь,
И зимняя ярость природы.
И я на холодную лавку ложусь
Среди золотого народа.
А люди торопятся, плачут, бегут,
И сыплются вьюжные зёрна…
Я так загадала: они не умрут.
Ну хоть эта девочка
В чёрном.
Мои книги | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить
