Жрецы Бога

«Дождь не может идти вечно»
(из кинофильма «Ворон»)

Синий московский вечер. Увидела мельком своё отражение в окне и снова подумала о заключённой внутри рамы, внутри молчащего дома, внутри одиночной камеры, где отчаянно ловишь звуки весны, доносящиеся с улицы. Воркование голубей на соседском подоконнике, визг разыгравшихся детей, которых мамы тщетно зовут домой на ужин, шелест шин по мокрому асфальту куда-то спешащего автомобиля. Я люблю звуки весны, но подчас они невыносимы, потому что гонят из дома прочь.

Вышла на балкон. Во влажном воздухе тают огоньки окон окрестных домов. Море разноцветных огней за бортом балкона. И ветер дышит вечерней свежестью в лицо, и морская соль ощущается на губах. В моём море есть даже маяк. Так я называю окно писателя в доме напротив. Маяк светит в ночь, порой до самого рассвета, нежно-зелёным отблеском, когда все другие окна вокруг давно погасли. Так бывает, если письменный стол стоит у окна, а на столе – старинная лампа под зелёным абажуром. Иногда верится, что писатель нам всем сочиняет новую счастливую жизнь. А иногда кажется, что никакой он не писатель, а человек, страдающий бессонницей. Счастлив ли он? Не знаю, я никогда его не встречала. Одни люди летают друг к другу на самолётах, за тысячи километров, чтобы обняться в аэропорту, а другие проходят по одной и той же улице под окнами друг у друга тысячи раз – и никогда не встретятся.

Я проникаю сквозь пелену мигающих огней – и мысленно, как ветер, лечу над московскими улицами, проспектами, эстакадами, площадями и двориками.  В дом, где на балконе уже пустил побеги виноград. К лету созреют первые ягоды, но они несъедобные. Виноград – декоративный, посажен «для красоты».
«Не могу смотреть на эти унылые дома напротив, –  как-то сказала мне Оля. – Серые стены, решётки на окнах, напоминают тюрьму. А виноград отвлекает от «бетонного пейзажа», радует глаз – и спасает душу».
«Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», – вспоминается горькая шутка на платформе. Филёвская ветка московского метрополитена, северный край – открытые платформы, где свищет сквозняк, и куда ни встань, течёт за шиворот. Дождь… Он всегда куда-то идёт. Люди суетятся, приезжают и уезжают. Про себя называю это место «метафорой жизни»: они все перемещаются из точки «А» в точку «Б», из прошлого в будущее, мелькают перед глазами, а ты стоишь, промокшая до нитки, ждёшь непонятно чего – и смотришь им вслед. Точно провожаешь в другую жизнь, тебе недоступную. Этот эпизод я читала в сотнях книг: все писатели стоят на углу, перекрёстке, платформе… неважно где, главное – под дождём, а мимо идут в никуда люди под зонтами, и многократно повторённая, как в коридоре зеркал, картинка, превращается в маленькую вечность.


«Мы с тобой бледные, гибкие линии… Кто мы друг другу?» – кто-то наклеил стихи на дверь вагона прямо над надписью: «Не прислоняться».
«Спирохеты»,  –  захотелось подписать мне на листовке, но ручки в карманах не нашлось. Знаю-знаю, чёрный юмор свойственен людям с дурным характером, а все циники – разочаровавшиеся романтики.

Но до какой степени отчаяния нужно довести человека, чтобы он начал расклеивать свои стихи в вагонах метро? Психологи утверждают, что графомания – неизлечимая болезнь, потому что причина её – одиночество. Когда не с кем поговорить по душам. Когда никто не хочет не то чтобы войти внутрь – прислониться к твоей жизни. Даже краешком, на мгновение.

«…вдруг в ней всё ничтожно будет,
кроме этого мучительного с кровью:
«Граждане, послушайте меня…?!»[1]

К слову сказать, я тоже называю себя писателем, потому что писаниной зарабатываю на жизнь. Когда очередную статью утверждают в журнал, иду в банкомат, снимаю деньги и обедаю в Камергерском переулке. Смотрю, как солнце бликами отражается в бокале красного вина. А когда статью не берут, вычёркиваю ещё один бесполезный день, сгинувший в четырёх стенах. Вечером кручу старую исшарканную виниловую пластинку с блюзами. «Господи, не дай мне умереть, не поняв, зачем жил», – воет мертвец из колонок проигрывателя. Впрочем, в Камергерском я, разглядывая снующих туда-сюда людей, тоже задаюсь вопросом: «Зачем?»
То есть, куда бегут, они все знают, но зачем…

«Я не думаю об этом, просто рисую. Я люблю рисовать, – бормотала себе под нос Оля, склоняясь  над альбомом и тщательно прорисовывая узоры на крыльях бабочки. Когда мне грустно, Юрий отправляет меня в парк – рисовать с натуры. По возвращении улыбаюсь от уха до уха – и он счастлив тем, что счастлива я. А однажды… – тут она оторвалась от альбома и задорно взглянула на меня, – сижу на скамейке, рисую, чувствую чей-то взгляд. Не успела опомниться, как рука мужчина протянулась к альбому со словами: «Я у вас это куплю». Но мои рисунки не продаются, тянули друг у друга из рук, пока не порвался альбом. Пожалела его, нарисовала несколько этюдов. Так всё и приходит, само собой – из ниоткуда. Когда занимаешься любимым делом, жизнь кажется естественной, чем-то самим собой разумеющимся».

К выходу из вагона протиснулся мужчина – седовласый, с хвостиком и серьгой в ухе. В «косухе» и юбке до колен. Наверное, тоже почувствовал взгляд – обернулся. Я улыбнулась. Хотела сказать: «Я вам завидую. Нужно обладать недюжинной смелостью и мужеством, чтобы до седых волос оставаться самим собой».  Но створки дверей со «спирохетами» разъехались в разные стороны, и он шагнул прочь. Шла за ним метров сто, загадав, что если на перекрёстке коридоров метро свернёт на нужную мне линию, то и я когда-нибудь узнаю себя в зеркале.
Сейчас же я ощущаю себя ячейкой чужой памяти. Снаружи – дресс-код, внутри – цитаты. А блюзовыми вечерами окрестные дома мнятся мне матрицей, где мы все расфасованы по квартирам-клеткам. Часто, возвращаясь домой, не могу отыскать взглядом своё окно, даже когда оставляю в квартире свет.


«Вы – единственный человек, способный выполнить этот заказ, –  строго сказал мне клиент. –  Мы будем ждать столько, сколько потребуется».
Дело было в башне, где обитают «люди в чёрном», до дежа вю похожие друг на друга, и так же до помешательства лабиринта похожи их пластиковые белые кабинеты; где небо за окнами всегда цвета долларовых купюр, потому что башня парит в едком тумане из смоговых облаков над городом, на вершине мира. Я хотела отказаться, слишком сложные термины, требующие «перевода» на понятный всем – русский язык.  Работа – для технического специалиста узкого профиля, а не для журналиста-копирайтера по принципу: «мели, Емеля, про что захочешь…».

«Вы – единственный человек, способный меня понять», – попросил он уже мягче.

«Почему?» – удивилась я.

«Потому что вы задаёте вопросы», – ответил он.

Это неправда, что правильно заданный вопрос – половина ответа. Нет, ответы порождают новые вопросы – и так до бесконечности. Множество вопросов, внутри которого мечешься, как зверь в клетке, внимая голосам умерших с виниловых пластинок, читая книги мёртвых. Они не дожили до своих ответов. И завещали свои вопросы нам…

«Осторожно, дерево – живое!» – завопил клиент, когда одеваясь, случайно задела куст в кадке. Листья – как из пластмассы, но рядом с кадкой – лейка.

Теперь я посмотрела на него, а не в бумаги. Дорогой костюм расстёгнут, но галстук затянут под горлом, мускулы проступают сквозь ткань рубашки, лицо безупречно выбрито. Просыпается по будильнику в пять утра, затем едет в спортзал и бассейн, целый день с перерывом на обед в ресторане сидит в башне. Ночью не видит снов – усталость. Днями за окнами башни тоже куда-то идёт никем не замеченный дождь, и кажется, это не дождь, а жизнь проходит. Мимо. Ему некогда даже завести кота, но нужно о ком-то заботиться – неосознанная и непреодолимая потребность  –  и потому он растит этот странный куст в кадке, как ребёнка, как зацепку на идеальной поверхности, чтобы не всё с неё соскальзывало без следа. Куст – его лекарство от чёрной меланхолии.

«Раньше у нас бывало много друзей, а теперь им некогда: сидят по домам, копят долги и следят друг за другом в окошечки социальных сетей. Никто не хочет радоваться – все  несчастны», – поделились со мной Оля с Юрием во время моего прошлого визита.

Несчастны… каждый по-своему, но одинаково глубоко. Жить – страшно, ибо сказано было: «Бойтесь несчастных!». Я ищу ответы на вопросы, потому что мир, поддающийся определениям, кажется безопаснее. Но никогда не найду, пытаясь объяснить беды и оправдывая невозможность радости, вместо того, чтобы вспомнить, когда мне самой было по-настоящему хорошо – просто так, без причины.


Фильм Ольги и Юрия так и назывался: «Просто трава». На стене мерцал не квадрат кадра, а точно дверь распахнулась в лето. В моё детство, когда прогуливала уроки в школе и лежала на траве. Смотрела, как колоски колышутся на ветру, снизу чудилось будто они – гигантские деревья неведомой планеты; как небо над головой простирается синим морем, и серебристые самолёты ныряют меж облаков, как дельфины в волнах.  По траве бегали обнажённые богини, тоже напоминающие маленьких девочек. В детстве все мы все обнажены для искренности.

Это было три года назад, такой же дождливой промозглой весной. Больше не возвращалась к ним – некогда.

«У вас долгие дни, словно живёте при советской власти или вообще – в безвременье. А к нам пришёл Новый век и обременил всех кредитами».

«Странно, что к нам не заглянул – обременить», – смеялись ребята.

Квадрат света на стене погас, и я задумалась с грустью, что изначально нам всем была присуща эта первозданная, языческая, сакральная радость бытия, свойственная человеку Эдема, но потом у нас её отняли. Кто и когда – не так уж и важно. Система существует в любом обществе. Разделили дух и плоть, наложили табу на красоту человеческого тела и на естественную радость жизни. Страх перед естеством внушает человеку нелюбовь к себе – и к другим. Нелюбящий не способен радоваться миру вокруг, живые природные ценности заменяются чем-то внешним, что продаётся. Так рождается зависимость. Человеком, который себя не любит, легко пожертвовать во имя «всеобщих» идеалов, он не самоценен. И таких сотни, тысячи брошены в огонь, и войны не прекращаются. Человека, заменившего природные ценности на искусственные, легко превратить в винтик системы. И всё, что нам остаётся, – искать «потерянный рай», но не внутри себя, а опять – где-то снаружи, шлёпая по лужам в тумане.

Но среди людей во все времена жили жрецы бога. Те, кто понимает, как прекрасна жизнь и земля, для кого облака, летящие по небу, волнуемая ветром трава, соприкосновение рук – дороже золота. Бог – великий художник, нельзя воспринимать сотворённый им мир как «тяжкое бремя времени» и «юдоль скорби». Любить – значит чувствовать в себе Бога, а рай – он здесь, на земле, у нас под носом. В капле дождя, покачивающейся на травинке.

Наверное, самый тяжкий грех – это неблагодарность. А что такое неблагодарность, как не отсутствие счастья?

… Синий московский вечер. Я стою у подъезда, поднимаю голову и вижу, как свет пробивается сквозь ветки винограда. Всё, что мне нужно сейчас – это сделать сто шестьдесят пять шагов по лестнице вверх. Ровно столько я насчитала, когда в прошлый раз спускалась во двор. Теперь понимаю: человек считает ступени, когда хочет остановить время, задержаться на миг там, где был счастлив.

Всё, что мне нужно сейчас – нажать на кнопку звонка. И дверь снова откроется.


[1] Евгений Евтушенко «Граждане, послушайте меня!»


Эссе из книги «Живая вода» ⇒


ДРУГИЕ ИСТОРИИ

Мои книги | Подписаться на новости | Архив писем | Поблагодарить
close
Поделиться:

1 комментарий

Александр
Но команду корабля и Джозефа Мура никто там не встречал. Сперва главный смотритель отправился на остров в одиночку. Входные ворота в комплекс были закрыты, как и дверь в сам маяк. Кровати не были заправлены, а заводные часы уже давно остановились. Никого из оставленных трех смотрителей на острове не было, хотя лампы самого маяка были очищены и заправлены. Никаких знаков, наводящих на причину исчезновения людей, найдено не было. Мур и трое матросов остались на острове, чтобы продолжить поиски улик. Вот что Мур прочитал в вахтенном журнале: с 12 по 14 декабря вокруг острова бушевал шторм, который не зафиксировала береговая служба. Судя по записям, шторм был сильный: МакАртур плакал, Дукат был раздражен, а к 14 декабря уже вся команда смотрителей молилась Богу о прекращении бури. Последняя запись в журнале датирована 15 декабря. В этот день шторм закончился и море стало спокойным. В этот же день погасли огни маяка и, скорее всего, исчезли его смотрители.

Добавить комментарий